Но, не смотря на это, у нас — действительно хороший интернат. Бывает, дети из других интернатов (те, которых к нам переводят), рассказывают страшные вещи.
О том, как дети издеваются друг рад другом, и как старшие издеваются над младшими, и, в довершение всего, как воспитатели издеваются над детьми…
Над этим Сашкой издевались. Явно, издевались.
Страх… Страх у него, страх. Пока пройдёт… Да и пройдёт ли совсем.
Дай-то Бог. Мальчик неплохой, кажется. Пошёл на контакт.
Я прощаюсь с шестыми и седьмыми классами и поднимаюсь на третий этаж, к восьмым-девятым.
— Наталья, ты посмотри, что это за безобразие! — встречает меня воспитатель девятого, Екатерина Алексеевна.
Екатерина Алексеевна — женщина пенсионного возраста. У нас, вообще, большая часть воспитателей — пенсионного возраста. А кто молодой пойдёт, в наше время, на такую работу, да ещё с такой зарплатой!
Екатерина Алексеевна возмущена.
— Наталья, ты посмотри! Ни один бачок в туалете не смывает!
Туалет на три унитаза. В туалете вонь, лужи, грязь. Пахнет ещё и куревом. Дёргаю за две оставшиеся верёвки. Без результата. Ну и вонь!
— Ну что это за изверги, ты мне скажи? — продолжает воспитатель. — Ведь утром — один ещё смывал!
— Надо сказать на пятиминутке. Один — это тоже не дело. Надо починить унитазы как следует, в конце концов. Пока мы не заболели от этой грязи.
— Да сколько раз я уже говорила! И в тетрадку писала! — Екатерина Алексеевна разводит руками. — Да ты же знаешь завхоза нашего. «Ничего нет, деточка, денег нет, деточка!» — передразнила она завхоза.
Довольно похоже, я даже рассмеялась.
— Это точно. Вечно — ничего нет. Это — к директору надо.
— А директор — что тебе скажет? В смету, на будущий год? Пока не утонем в этом г…, до тех пор и не сделаем ничего.
Меня воспитатели не боятся. Мне можно высказывать всё. Можно возмущаться, можно жаловаться, в открытую.
Директора у нас все боятся, директора! Попробовала бы она — так же сказать директору! А завхоз наш, как и кладовщик, находятся под негласным директорским покровительством. Завхоз, вообще, дальняя родственница нашего директора.
Наступать на завхоза — значит, наступать на директора.
Даже такая достойная женщина, как Екатерина Алексеевна, и та подумает, прежде чем наступать на завхоза. И далее…
— Успокойтесь, Екатерина Алексеевна. Ладно, успокойтесь. Я директору скажу, прямо завтра. Пробьем. А то, и правда, пока этого дерьма не увидишь — не поймёшь, как это…
— Так и живём — в дерьме по уши.
— Да ладно. Выгребем.
— Ты — молодая, может, и выгребешь. А я…
Я не успела ответить.
Подошла Ангелина Степановна, воспитатель восьмого «Б».
— Как там Протока?
— Жив Протока, жив. Спит, сном младенца.
— Да уж, младенца. Перелом есть?
— Не волнуйтесь, Ангелина Степановна!
— Да как не волноваться? Ведь сделают виноватой — не отмоешься. Да разве я могу уследить за всеми? Да ещё за таким… — она подыскивала слово, — за таким идиотом?
— Да ладно тебе! — вступила Екатерина Алексеевна. — Ты не виновата, ты в столовой была…
— Поди потом, докажи!
— Ладно, пойду я, — я вдруг почувствовала к этим усталым женщинам, такую жалость… такую нежность, что мне аж сдавило горло. Я повернулась к выходу.
— Пойду я, ещё раз на вашего младенца посмотрю. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Наталья, — ответили мне.
Я заглянула в изолятор ещё раз, перед самым уходом. Тоха, мой брат, спал сном младенца.
Я действительно пришла на следующее утро к семи, хотя мне очень хотелось поспать.
«Шефа» была на месте.
На весах, в разделочной комнате, лежало мясо, уже отделённое от костей и мелко порезанное, приготовленное на гуляш.
Я не успела. Они разделали мясо без меня. Наверняка, они это сделали не случайно.
— Почему не подождали? — спросила я «шефу».
— Натальюшка, ты же видишь, какое мясо! Одни жилы… Пока разварится… Мы ждали, ждали, и разделали без тебя. Ты же на ужин вчера не пришла!
— Это что, всё мясо?
Мясо, приготовленное на гуляш, было ужасным. Одни жилы. И его было мало, мало!
— Сколько мяса здесь осталось?
«Шефа» положила нарезанное мясо на весы. Около пяти килограммов.
По меню, должно быть около тринадцати.
— Как ты получала мясо? С костями? Или без костей?
— С костями, конечно, с костями!
— А кости где?
— В бульоне, уже в бульоне… — засуетилась «шефа».
— Вытаскивайте кости из бульона, Любовь Андреевна, — сказала я официальным тоном.
— Зачем?
— Я хочу их взвесить, эти самые кости!
— Ну, вы даёте, Наталья Петровна! — возмутилась «шефа». — Видано ли такое дело, чтобы кости из бульона вытаскивать!
— Вытаскивайте!
«Шефа» продемонстрировала своим видом возмущение. Но она была спокойна!
Она вытащила кости в тазик, и поставила тазик на весы. Кости затянули на шесть, с небольшим, килограммов.
Смотрите! — сказала «шефа» с видом оскорблённого достоинства. — Смотрите, смотрите! И больше не заставляйте меня кости из бульона вытаскивать! Надо верить людям! А ещё говоришь, что ты верующая!
Мне было стыдно, мучительно стыдно.
— Извините, Любовь Андреевна, — сказала я.
Да ладно… — «шефа» посмотрела на меня как бы сочувственно. — Идите, Наталья Петровна, пейте чай. Вы ещё самое главное не забудьте! Нам надо и на всю администрацию обед приготовить! Мне ещё придётся сейчас это мясо подрезать, и нам пожарить, на гуляш.
— Из этого — ещё будешь нам подрезать?
— А из чего же?
— Тогда — не режь на меня! Я не буду этот гуляш есть, только суп.
— Да брось ты, Натальюшка. Всем хватит. Вон, сколько народу голодает кругом. А у наших — хоть и бедно, зато каждый день. И завтрак, и обед, и ужин.
— М-да… — только и могла сказать я.
— Ладно, ладно. Иди, иди, Натальюшка, пей чай.
Ну, просто сама доброта, а не «шефа»!
И я пошла в комнату для персонала.
Мне было стыдно.
Стыдно от того, что я не поверила «шефе».
Стыдно от того, что такое плохое мясо.
Стыдно от того, что, действительно, надо кормить сотрудников.
Стыдно от того, что мы такие нищие.
Что воспитатели сливают себе в баночки остатки интернатского борща и несут домой, чтобы накормить свою семью.
Что действительно, многие наши воспитанники, даже при таком раскладе дел с кормёжкой, едят сытнее, чем их сверстники, вне стен нашего интерната.
Мне было стыдно.
Я пила переслащённый и перекипячённый интернатский чай, и слёзы текли по моему лицу. Потом я справилась с собой, сказала всем кухонным «спасибо» и вышла из кухни — как раз тогда, когда в неё входил дежурный класс. Накрывать к завтраку.
Я прошлась по спальням малышей, заглянула в палату к Таньке Никитиной. Посмотрела, сколько за ночь мокрого белья. Поговорила с ночной нянечкой, которая уже собиралась уходить.
Не так уж много сегодня мокрых, человека четыре. Это у малышей. Есть ещё один несчастный в седьмом, и двое — в шестом.
— Наталья Петровна, надо что-то делать с Крапивиным!
Ночная нянечка говорит мне о нём, о несчастном. Уже не в первый, и не во второй раз.
— У него уже матрац сгниёт скоро. А он — такой лоб здоровый, что мне его ночью будить страшно!
— Да вы же у нас — герой! — отвечаю я. — Чего же страшно?
— Да здоровый… Ещё зашибёт!
И ночная нянечка смеётся. Она — хорошая, добрая женщина. Простая. Сколько поколений интернатских, одно за другим, она поднимала, и поднимает ночью. И ничего не слышит хорошего в свой адрес, даже простого «спасибо». Скорее, наоборот.
Потому что трудно говорить «спасибо», если тебя будят ночью. Сначала в двенадцать, а потом — в четыре часа утра. А некоторым — и с утра трудно говорить «спасибо». И в обед, и вечером. Но это — я уже совсем о другом.
— Потерпите немного! — говорю я ей. — Я его в больницу буду класть, в конце мая. Договорилась уже, в специализированное отделение.
Уже совсем чуть-чуть, совсем мало осталось времени. И каникулы. Весна… И душа просит лета, просит тепла…
В изоляторе Наденька уже кормит больных. Она их всегда кормит пораньше. Тоха сидит в изоляторской столовой, вместе с другими больными, и наворачивает за обе щеки.
— Ну, герои, привет! Как дела? — спрашиваю я жующую публику.
— Хорошо, хорошо!
— Тоха, голова не болит?
— Не-а!
— А не кружится?
— Нет.
— Не тошнит?
— Нет, вы что!
— Вот и прекрасно. А теперь глаза зажмурь! Изо всей силы.
Надо, всё-таки, кое-что проверить.
— А зачем? Зачем зажмуривать? — интересуется Тоха. Остальные даже есть перестали.
