Спустя полчаса я в оцепенении сидел в баре, где мог напиваться до позднего вечера. Одна мысль стучала в моем мозгу: «У меня еще есть Бродски!» Не имеет значения, какие чувства я испытывал, не имеет значения, сколько болезненных мыслей крутилось в моей голове, я отгонял их одной фразой: «У меня еще есть Бродски!» Самая страшная мысль, которая снова и снова приходила мне на ум и, кажется, затмила все другие, мысль, которая пронзила меня своим убийственным копьем и раздирала внутренности: если эта работа значила для меня так мало – или же вовсе ничего не значила, как я твердил себе многие годы, как я всегда был убежден, – если я ее так ненавидел и совершенно не ценил, считая, что она унизительна, хуже того, что она погубила мою жизнь, – тогда почему мне так обидно сейчас? Почему я испытываю такую непреодолимую боль теперь, когда я ее потерял? Когда я наконец от нее освободился? У меня не было ответа. Или, если и был, я отказывался смотреть правде в глаза. Я отгонял этот ответ. У меня еще есть Бродски, твердил я себе, У МЕНЯ ЕЩЕ ЕСТЬ БРОДСКИ!
Я не хотел знать ответ. Я не решался узнать ответ. Я не решался отождествить пустоту моей жизни не с работой, которой я занимался в течение многих лет, а с причиной, из-за которой я ею занимался. С реальной причиной. Мое собственное малодушие, подобострастие, бессилие. Все эти клиенты ничего не значили для меня. Все эти формы W712, и истории болезни, и карточки учета времени и инструкции, и ежеутреннее раболепство перед миссис Нокс, и ежедневное обхаживание сослуживцев, и подавление истинных чувств, и необходимость рано вставать по утрам, и опоздания, и покупка газеты для миссис Нокс, и заполнение форм, и отвращение к собственной жизни, и ненависть каждый час, каждую секунду, каждый день ко всему этому… Почему я делал это? Для чего я это делал? Моя жизнь! Жизнь, которой я никогда не жил по-настоящему! Как я мог с ней мириться? Как с ней можно было мириться? Как я мог позволить, чтобы все это длилось тридцать четыре года?! И вот теперь ничего. Ни пенсии. Ни денег. Никакой возможности прожить жизнь заново. Правильно ее прожить. Я сам во всем виноват. Я за все отвеча… У меня еще есть Бродски! У меня еще есть Бродски! У МЕНЯ ЕЩЕ ЕСТЬ БРОДСКИ!
Когда я проснулся на следующее утро, вдобавок к оглушительной головной боли всплыло смутное воспоминание о том, как я свалился на улице и меня доставили домой два полицейских, один черный, другой белый. Я вспомнил, что говорил мне черный полицейский:
– Засни и все забудь, брат. Во всяком случае, работа это всего лишь работа. Тебе повезло. У тебя еще есть жизнь!
Даже вчерашнее прощание с офисом не доставило мне удовлетворения. Не говоря уж о «прощальном ужине», который обычно дает каждый работник, покидающий Управление. Тот по некоторым причинам не состоялся. Ни один из моих сослуживцев не взял на себя труд пройтись с коричневым конвертом по всему офису и собрать деньги, необходимые, чтобы заплатить за гулянку. Конечно, если я и хотел устроить вечеринку, то лишь для того, чтобы не прийти на нее. Это было бы подходящей эпитафией моим пятнадцати годам, проведенным в Гарлеме. Более красноречивой, чем любые прощальные слова, которые я мог бы произнести. Но, как я сказал, даже в этом удовольствии мне было отказано. Отдельные замечания моих б-ы-в-ш-и-х коллег терзали меня почти так же сильно. Не из-за того, что они сказали, а из-за того, что они не сказали… и как они это сказали.
Ричард Гоулд, например, опустив голову и не глядя меня, пробормотал еле слышно: «Зато не будет больше Нокс». Это был его способ приукрасить пугающую ситуацию. Успокоить собственный страх. Я знал, о чем он думает: он будет следующим.
Крысеныш: «Вот так так! Это действительно случилось. Вот это да!» Ответ персонального проповедника. Легко вообразить, где он провел вечер: в церкви.
Том Сандерс, как всегда, отсутствовал. Хотя он оставил мне кактус и короткую записку, в которой желал всего наилучшего. Но где он сам? Он и раньше редко выходил из своего кабинета в рабочее время. Зачем же выходить сейчас? (Кому можно доверить поливку растений?) Не чувствует ли он себя виноватым?
Мать Земля одна выразила что-то похожее на правду: «Вы счастливец, – сказала она. – Я рада за любого, кто может выбраться из этого дерьма, не важно как, и желаю ему успеха. – Помолчав несколько секунд, она сделала заключительное замечание: – Все они мерзавцы!» – и бросила холодный взгляд в направлении стола миссис Нокс. Она никогда не упоминала имен.
Остальные мои сослуживцы не проронили ни. слова. Дело в том, что они вряд ли заметили мой уход. Когда я покидал здание, спускаясь на лифте, меня прошиб холодный пот. В первый раз за все годы в Гарлеме до меня дошло, что из тридтцати-сорока сослуживцев, с которыми я работал в офисе на пятом этаже, я знаю по имени не более восьми.
Ах да, миссис Нокс. Она не подняла головы от новой инструкции, которую читала.
Когда я вернулся домой, на меня навалилась новая волна мрачных предчувствий. Как прожить до того, как я смогу воспользоваться социальным страхованием? Присев за кухонный стол, я тут же принялся обдумывать свое положение. Сначала я перечислил свои расходы: квартплата, еда, прачечная, плата за электричество (за телефон платить не надо; я избавился от расходов на него, так же как и на кабельное телевидение, еще несколько месяцев назад), развлечения, прочее. Если все подсчитать, мои ежемесячные расходы в целом (включая Бродски) составляют шестьсот восемьдесят девять долларов. Надо умножить на двенадцать. Всего получается восемь тысяч двести шестьдесят восемь долларов. Сложив вместе мои средства – банковский счет, текущий счет, неприкосновенный запас, деньги, которые положены мне от Управления (расчет и пенсионные отчисления), – и высчитав семь процентов со всей суммы, я получил всего сто одиннадцать долларов в месяц. Я проклинал себя, что никогда не готовился к такому повороту событий. Конечно, мне нужно было побеспокоиться раньше. Еще неделю назад я мог бы обратиться за займом в какой-нибудь банк, включая Муниципальный кредитный союз. Но сейчас уже поздно. Кроме того, не было никакой возможности снова вернуться к работе. Теперь у меня будет сколько угодно времени, я свободен от любого принуждения и могу всецело посвятить себя Бродски. Ничто не заставит меня обратиться в Центр социального обеспечения. Я не доставлю «им» такого удовольствия. Кроме того, в любом случае мне не положено пособие, – не с теми средствами, которые у меня есть.
Значит, выход один: я должен сократить свои расходы. Для начала, Сесар должен уйти. Это бы очень помогло. Так как он не показывался со времени нашей последней стычки, я только молился, чтобы он вовсе не появлялся; тогда я могу не заплатить ему то, что уже должен. Учитывая его странности, на это вполне можно рассчитывать. Мать также будет настроена враждебно. Сколько ни делай ей подарков, ее расположения не дождешься. Но если бы она продолжала получать чек за работу по уходу на дому, это ее осчастливило бы. Ах, да! Вот идея. Если деньги приходят (а они приходят), я могу разделить их с ней. Почему бы нет? Я один делаю всю работу. Что до Бродски, он тоже должен посодействовать. Во-первых, больше никаких подарков. Никакого чрезмерного и безответственного расходования моего спецфонда. Кроме того, я немедленно сажаю его на голодную диету (он в любом случае ест мало) и ничего не буду покупать ему из одежды, – у него уже все есть. Возможно, в отдельных случаях (если он хорошо будет вести себя во время эксперимента, например) я куплю ему пару новых подгузников. Разумеется, каждый должен научиться ограничивать себя, если мы хотим выжить в это трудное время. Если это испытание, я решил выдержать его стойко. Я никому и ничему не позволю встать у меня на пути. Я ждал слишком долго. Сейчас впервые в жизни я свободен… свободен двадцать четыре часа в сутки, чтобы получать удовольствие от Бродски.
Вот идея! Я всегда могу выставить Бродски на улице с жестяной кружкой для подаяний. Почему бы нет? У него есть видимое преимущество над обычными уродцами.
Продавать его картины? НИКОГДА!!!
… Кто будет их покупать?
* * *
«БОГ ДАЛ, БОГ ВЗЯЛ!»
* * *
Я вытащил из стенного шкафа две подушки и положил их на мате для упражнений, расстеленном на полу гостиной, так, чтобы они лежали совершенно параллельно на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Я приобрел подушки несколько месяцев назад в роскошном художественном магазине на Мэдисон-авеню. Это было мое последнее сумасбродство, которое обошлось мне намного большее того, что я, даже тогда, имел право потратить. (Сейчас, конечно, для этого заключительного наказания, деньги – едва ли проблема.) Продавец заверил меня тогда, что эти две подушки – именно то, что я искал, ручная вышивка была выполнена в единственном экземпляре высококлассным японским мастером; возможно, сотню лет назад. «Работы, подобной этой, вы не найдете, – сказал он чопорно, оглаживая подушки руками. – Это самая прекрасная пара, которая когда либо продавалась в нашем магазине. Мне не хочется расставаться с ними, но бизнес есть бизнес». Я сказал ему, что ищу что-нибудь вроде подушек, на которые самураи клали свой меч, или даже таких, на которые клали свой нож, перед тем как воткнуть его себе в живот, совершая харакири. Каждая подушка была искусно вышита и имела на лицевой стороне красивый рисунок: на одной – спокойный старик гребет в лодке на тихом озере; на другой – женщина, предположительно жена этого человека, прогуливается по цветущему саду перед своим домом. Подушки были сшиты из прекрасного шелка и украшены золочеными кисточками.
