Мэгги, проходя мимо, слышит такую речь и улыбается, возвращается домой маме рассказать — Темный смех. На крыльцо выходит пацанчик, луна появляется. Среди бурых феллахских огней жизни спешу я с автобуса на углу кладбища и прямо по пешеходному мостику над железной дорогой через обшарпанную широченную площадку под светом фонарей на грубом слиянии двух дорог и сквозь эту тьму в то черное жерло южнолоуэллской ночи на Массачусетс-стрит, у которого решетчатые веранды, льнущие к ним лозы, курчавые локоны.
Весна дует мне в нос, в мои ветреные мозги — На горизонте со мной здоровается гудок локомотива. Она склоняет ко мне свою голову —
— Так ты на самом деле не хочешь связываться с такой, как я — Может, сейчас ты и думаешь так, только мне кажется, что не… получится… — Я не мог поверить ей, задержался просто еще немного пообжиматься. Невероятно мрачен мой взгляд на жизнь и на кладбище, Мэгги считает, что я просто балбес, потерявшийся в мыслях, и пытаюсь вспомнить, что хотел сказать. У меня в раскладах собственного ума три вещи, которыми необходимо заняться, а переключатели все падают и падают на свои места, а дверь хранилища открывается медленно, так медленно, что вся жизнь проходит — а кроме того, я вижу: она уже не хочет меня любить, — я все время проторговался сам с собой, стоит мне к ней ходить или нет. Она же просто сидела, и ей было все равно.
Зубы эти я тоже швырнул на нежный благоухающий ветер. Руки в карманах, притащился я к призраку. Точно так же тащился я по улицам Чикаго посреди ночи несколько лет спустя. Точно так же, как узкоглазые возвращаются в непогодь с работы, войны, от двери борделя или идут туда —
В самом городе все шло как обычно — если не считать того, что все постоянно менялось, как и я сам — хотя досада красноватых сумерек на улице Пэдди Макгилликадди в Акре на холме всякий раз оставалась совершенно такой же — и нечто вечное вынашивалось в грустных красных трубах фабрик, ах эти торчащие к небесам Имперские рукоятки великой цивилизации в долине. Царство Лоуэллское привязано и тянется к ним, от пейзан сборища на (Мичисборном) Метуэнне (Метуэне), — ?$Z&&!!*! — и наружу.
— Ты меня не любишь, — говорила она, а я прижимался губами к ее горлу. Ладно, я ничего не отвечал. Мне пупсика своего опилками еще набивать и набивать. Иногда я, как моя сестренка, делал вид, что сплю, если Мэгги говорила что-нибудь совсем уж безумное. Я не знал, что мне делать.
Однажды вечером — до невозможности грустно, как наступала моя тень — в поисках бальзама и рубинов ее объятий, губ ее — мы устроили свидание, договорились обо всем по телефону. Уже много недель мне было все труднее и труднее договариваться с ней о свиданиях, у нее случилась новая страсть — Роже Руссо, раньше играл шортстопом за Кимболлз в Лоуэллской лиге юниоров, а невероятный папаша его собственный, с животиком и в очках, играл с ним рядом на третьей базе и нагибался, чтобы деликатно поднимать с травы прилетевшие к нему по земле мячи, чтобы не приседать — Жили они за городом, вероятно, были богатыми баронами этого Царства Лоуэллского со средневековыми стражниками на каменной стене их яблоневого сада — Молочной фермой управляли — Кровгорд, с его внимательностью, близостью ко мне, лощеной фацией и теплой искренней элегантностью, заполнял ее месяцы мартовского зайца — теперь же приходилось иметь дело с майскими негодяями.
Роже Р. захаживал все чаще и чаще. Все реже давала она мне приходить так, чтоб я видел, как он тоже старается прийти — на глинистом заднем дворе у них стояли качели, на которых они с Роже сидели, я же никогда — Ее младшие сестренки уже смотрели на меня иначе; мать глядела со все большей досадой; старик ее лишь ходил на работу и понятия не имел, кто я такой. Бесси Джоунз рядом все чаще не было. Наступал бейсбол: я завел себе нового друга, питчера Оле Ларсена, на сезон, а поскольку он жил на одной улице с Бесси в деревянной стене с окном, от которого до ее хлипких бельевых веревок камушком можно докинуть, они на бледно-зеленом мазке молоденькой травки обменивались мнениями поверх непобеленного Том-Сойерова забора…
— Черт, а Мэгги Джека вообще к ногтю прижала —
— Вот как? — В Ларсене 6 футов 4 дюйма, блондин, проявлял к Мэгги интерес, но в долгих темных историях их квартала постоянно смеялся над ней и никогда и ни за что не принимал всерьез — Мэгги об этом сожалела, он ей нравился — Он вообще легко нравился. — Так пусть бейсболом займется со мной, у нас в этом году отличная команда собирается. — Он верил в нас — искреннее уважение нашей дружбы. — Ему надо научиться еще финты ловить —
В первый день тренировки для Лоуэллской средней школы я рванул с Фредди О’Хиггинсом далеко по левому краю, а тренер Расти Уайтвуд как шарахнул по летящему мячу, и Фредди ни за что бы его не взял, я же собирался показать, что и такой мяч по мне — показать Оле, что стоял подле тренера и рассказывал обо мне и вообще просто болтал, я же в бейсболе был совершенно неизвестен, и помчался по кочкам мягкой молоденькой травки, и вбок и за спину О’Хиггинсу на его собственном левом поле (от моего центра), и постукивал бутсой по земле, пока этот мяч с высоты небесной не прилетел, замедляясь и вырастая крутейшей дугой к земле у меня над головой — Я вытянул левую перчатку и перехватил его, быстро уведя от базы… сбил его, чуть не споткнувшись, прижав к животу, О’Хиггинс так и не понял, что это я у него за спиной сделал, я только услышал, как Ларсен заорал: О-оп! этой летящей бите — Отличный захват, прекрасная весна — но на базе я продолжаю пропускать все эти финты. Когда Оле на тренировке подавал, обязательно убеждался, что мне прилетают только высокие жесткие легкие подачи, которые я в силах перехватить — а от финтов я превращался в немые всплескивающие руками хлюпотрагедии с одной ногой в ведре — быстрые мячи я превращал в еще более быстрые мячи, что улетали в противоположном направлении, тянул их и запускал ввысь — иногда я попадал в 420-футовые отметки, о чем начинали говорить все, а когда мы приходили играть в огороженный парк, я регулярно запуливал хоумраны через изгородь в центре поля на тренировке, но в реальной игре, с серьезными подачами, с жующим питчером, с суматошным кэтчером, с искусно завинченным мячом — «Ты вылетаешь!» и бита уже выкручивает мне запястья, когда я онемело присаживаюсь после удара.
Мы с Ларсеном были корешами — я ловил его подачи — и вместе мы собирались победить Мэгги.
— Ничего ей не давай! Пускай поволнуется! Пускай сама тебе позвонит! Не бери ее в голову — не обращай внимания — тебе мяч ловить надо, парень! Сама снова к тебе прибежит! — советовал мне Оле. Мы неслись в Шедд-парк после третьего звонка в конце сонного апрельского дня, хватали свои перчатки и бутсы; сердце разрывалось, поскольку Южный Лоуэлл так близко, я поглядывал поверх деревьев над гаревыми дорожками школьного стадиона, за последние теннисные корты, в гущу плакучих берез, на первые крыши лоуэллского квартала Мэгги — А потом вечером, после ужина, шел вдоль реки — что ж, она от всего этого устала. Наконец, в тот вечер, когда мы назначили свидание, она прервала его сама и просто ушла поболтать с Роже Р. в кустах у железной дороги — на соблазнительном песочке —
Это оказалось для меня чересчур, сердце мое разбилось.
"Хлюздя, — думал я. — Вот девчонка, которую ты любишь, которую видел среди хористок на сцене театра Кита в 1927-м или 28-м, когда тебе было пять или шесть, и ты влюбился в ее бедра, ее темные глаза — ангел из мишуры, которого Господь обронил тебе со своих крыльев — Мэгги — тресь по черепу, чего она с тобой борзеет. — Но: — Она единственная —
— Не обращай внимания! — сказал отец перед тем, как снова ехать на работу за городом в свою смерте-ныряльную ночь… через семь лет его уже не будет… И солнце ему на нос светить больше не будет. — Ты для такого еще слишком молодой. Найди себе другие интересы в жизни! — Мы стоим и ждем автобуса на Муди-стрит, до его отъезда мы ходили в кино, на Мерримак-сквер, где, как и допрежь, дождливая ринтинтиновая тьма, фуманчуйские балкончики, актерские пощечины, но теперь мы посмотрели новейшее свежайшее шкворчащее кино современности — Ни черта хорошего, — изрек мой отец с совершенно убежденной презрительной ухмылкой. — Они его пытаются спихнуть с рук, понимаешь — Ну а кроме того, парнишка, не кайся ты так. Когда ты на этот счет переживаешь — делаешь ошибки и подрываешь себе волю. Ведь только ты один и переживаешь! О, я знаю cette maudite vie ennuyante est impossible (эта проклятущая тоскливая жизнь невозможна). Я это точно знаю! А что делать? Только скажи, я буду все время думать, а там ничего, кроме тьмы и смерти, но спорить готов, я точно буду очень занят с женой и детишками — Ладно — плотиков лучше еще не придумали! — Он сжал мне плечо, я заметил печальный изгиб его рта, искренние серьезные голубые глаза на большом красном лице, ухмылку здорового дядьки, что вот-вот с хрипом астматически повергнет его в приступ кашля в приступ хохота так, что он согнется напополам — Ибо в конце Ти-Жан остался брошен на волю собственного рока — а я стоял и понимал это. — Я ничего тут не могу сделать — Слушай, теперь же с легкой атлетикой покончено, у тебя сейчас бейсбол станет главным? Ну — черт возьми, меня тут не будет, не увижу. Ах, — надломленный вздох, — что-то, дьявол бы его задрал, должно было случиться, и что-то, черт побери, не случилось —
