Сама Марья — все та же, единственная новость — что у Марьи недавно начала расти мошонка. Все вначале перепугались, но постепенно привыкли.
Дочь Марьи, Сальмонелла (кое в чем Зина, ведь Жопа тоже отчасти Леночка), ну вот, дочь ее Сальмонелла тайно плюет в мою пищу, а я это знаю. Жопа же все время кончает курсы из «Вечерней Москвы»: массажистов, секретарш-маникюрш, намотчиков-аэробщиков и т. д. Жопа не прошла ни одного конкурса в мире. Притравленный войной за СССР (который все равно развалился), Жопин жених — Полугармонь работает молотобойцем: дробит за деньги людей. А, например, Сальмонелла в своих толстых очках работает снайпером — отстреливает воров с ночных заводов. Но Марья-то, мать ее, и есть вор!! У них все перепутано.
На самом деле все эти люди — самозарожденцы.
Ведь Марьин отец сдал в НКВД и расстрелял до смерти своего отца — богатого вдумчивого крестьянина, то есть Марьиного дедушку. Этот дедушка в руках сына непроизвольно синел лицом, пока не затих навеки.
А уж после этого сын в новеньких погончиках зачал Марью; зачиная ее, он тоже синел лицом и весь шевелился, потому что жизнь не хотела. Но вот Марья вывалилась в мир. А уж Сальмонелла родилась не только из Марьи, но и из безвольного человека с шестью пальцами. (Который даже и не знал, чего у него шесть пальцев-то!) Так и ходил себе, пошевеливал пальцами… Его-то рыжая и белоглазая Марья специально цапнула для размножения.
Женихаясь, Марья любила держаться за шестой палец жениха, шепча про денежки для гнездовья. А уж в гнездовье Марья и шестипалый тоже синели, шевелясь, трудно выбивая свое размножение. Пока из Марьи не вылезла с визгом Сальмонелла. А из нее (уже потом, когда Сальмонелла созрела) — шмякнулась Жопа.
И из Жопы тоже выскочит какой-нибудь крокодил, я знаю!
Не имея корней, кроме крови, эти люди столь коротконоги, что кажется, будто они ходят по пояс под землей. Вид такой: торсы их тут, с нами, а нижние части — в сырых недрах с безглазыми дождевыми червями. Зато торсы у них так широки, что на каждое плечо им можно поставить по холодильнику «Морозко»; итого — восемь холодильников на четыре персоны (включая Полугармонь). Им страстно, страстно, до исступления, нравится жить!
Если они пойдут с этими «Морозками» на плечах гулять на Патриаршие пруды, то все невольно расступятся еще на Вспольном переулке, как я расступаюсь в своей коммуналке, встаю на цыпочки на край, когда они идут. Но они все равно задевают меня своими тепловатыми телами.
Им нравится, что я содрогаюсь от их касаний.
…Бывало, Марья любила часами стоять без трусов по темным углам нашей коммунальной квартиры, терпеливо и робко ловя мой взгляд…
Кроме того, они внучки царя Николая Второго. (Кроме Полугармони: она — жених Жопы.) Они мне сами это сказали. Про царя. Вышли специально на Вспольный переулок, там у нас автомат под самыми ихними окнами, мои-то выходят в колодец двора, а ихние — на Вспольный. Ну вот, вышли на Вспольный и позвонили из автомата.
Я сняла трубку, говорю:
— Алле!
А они крикнули:
— Ты, там! Разалекалась! Мы внучки царя! — и отломили трубку.
Я долго слушала короткие гудки… Я думала. (У них правда все перепутано!) Убитый крестьянин и убитый царь: брызги крови убиваемых слились, и в питательной смеси самозародилась данная поясная семья. (Нижняя часть под землей.) Впрочем, что значит — под землей? Под Москвой нет темных недр почвы, нет темно-молчащих вод, нет мрака спящей, дышащей сама в себе— земли. Под Москвой светловатый воздух метро. Значит, их нижние части свисают в воздух. Если посмотреть вверх — то нижние части Марьи, Сальмонеллы, Жопы и Полугармони окажутся над нашими головами. То есть — это как раз верхние части, раз мы опять под ними. Их нижние части для нас будут — солнца. (У них действительно, действительно все перепутано!!)
Все эти люди больше всего любят орать в коммуналке по разным углам. Они любят, чтобы ими густо пахло. И чтобы я сослепу наступала в эти мягкие кучи. Чтобы я пахла ими. Но я, наступив, с криком бегу отмываться. Тогда они начинают воровать: они бьют мое лицо, грудь, живот, кричат обидное. Подслушивают, подглядывают, врут, что меня нет. У меня была серебряная ложка, например. Они ее своровали, согнули и носят заместо браслета. Господи, за что ты напустил на белый свет мучителей с такими некрасивыми мордами? (Жопа тоже обязательно размножится, я знаю!!)
Лысая Сальмонелла мечтает о моих волосах. Поэтому, когда они бьют меня, Жопа старается нарвать для своей матери побольше. Но тщетно. К Сальмонелле не пристают мои шелковистые длинные пряди — оползают с ее розовой, прочной головенки. Но упрямая Жопа (казачка!) рвет новые:
— На тебе, мама, еще! Может, хоть эти хоть прирастут!
Но оползают и эти, и Жопа кричит и топает на мать. И Сальмонелла, понурясь, — кап-кап слезами — бредет лысовидная в глубину… только над ушами розовеет пушок.
Тогда Жопа во гневе упавшие пряди хватает и пожарно летает, танцует танец «Китайские девушки с лентами».
— Не надо, Леночка, — шепчет Сальмонелла, — это же бес-по-лез-но!
И я выметаю все ленточки.
Сама свои волосы выметаю. Убитые на войне.
Так вот. А у Жопы меж тем промежность сплошь заросла кудрявой черной шерстью, густо стекающей вниз, по ногам, до колен: Жопа в чем-то козленок! (Но ведь у них все, решительно все перепутано — даже волосы неправильно расположены!!!)
У Жопы есть два ярких синих глаза на лице. Она ими смотрит в мир. В этих двух синих глазах Жопы иногда мелькает отчаяние. Это оттого, что Жопе девятнадцать лет и в ней всплывает иногда убиенный прадедушка. А может, и нет. Может, это «Титаник» порой шевельнется на дне синевы Жопиных глаз. Я правда не знаю!! Я видела по телевизору, как затонул «Титаник». Тонущие были — добровольцы-миллионеры: лодка для спасения была маленькая, и они уступили детям и женщинам. Они нам улыбались, чтобы мы не боялись за них. Они все были юноши-миллионеры, прекрасней друг друга. Все они были не женаты. Средь товарищей выделялся один — высокий и стройный, в белой рубахе, и ветерок трепал его легкие волосы… Он улыбался белее всех! Диктор нам объяснил, что этот юноша миллионер, как и прочие тонущие. Но он улыбается особенно ясноглазо, чтобы его невеста не боялась за него из беленькой лодки спасенных.
Может быть, это как раз невеста и снимала, как тонет жених. Не найдя, как не расстаться, — крутила, как сумасшедшая, ручку камеры, пока жених с товарищами опускался на дно синевы непробудной. И еще наклоняла вслед, в глубь крутила, в бездну ввинчивалась объективом, пока смутно белели они там — опускающиеся братья.
Вода была синяя, как летний воздух, и, обезумевшая от погони за женихом, невеста запуталась в синеве — крутила ручку камеры, шарила в синем, уперлась воспаленным объективом в небо, крутила, как заведенная.
«Немножко видно! — закричала, ликуя. — Белеет!» Повеселевшая, гналась объективом за облачком, кружила по лодочке, счастье встречи не в силах сдержать. Звонко кричала ему приветы!
Белая лодочка кружила на месте, ожидая спасения. Камера в лодочке зорко кружила по синеве моря — неба-неба — океана…
Все лучшие женихи навеки там. Навеки. Камера знает.
Жопа мечтает сниматься в кино. Но ее никогда не заснимут. Не наставят камеру на два ее синих глаза. Это бес-по-лез-но.
Все эти люди (Марья, Сальмонелла и т. д.) — чисто русские. У них нет никаких инородных примесей, кроме крови отцеубийцы…
Они добывают еду и одежду. Жопа носит на своей девичьей груди майку с надписью «Ламбада» и схемой совокупления. Жопа думает, что носит на груди танец. А носит еблю. Еблю на грудь девственнице Жопе купила мать Жопы Сальмонелла, а деньги на покупку ебли наворовала хлопотливая бабушка Жопы и мать Сальмонеллы — Марья.
Они живут, и их торсы с нами, а нижние части — над нами, а что там, под нами, я уж и не знаю. Потому что кровь отцеубийцы все на свете перепутала.
Но мне кажется, что хоть время-то все-таки движется. Годы-то идут ведь. Постукивают в висках.
Ночью, когда все уснут, я растворю окно, свешу свои длинные шелковистые волосы в синеву ночи, и ты по ним заберешься ко мне. И я тайно припаду на грудь твою.
И вот годы шли, шли, шли, и однажды наступило лето. Оно было совсем юное и слабенькое, чахло по московским подворотням. Но воздух уже был синий и теплый, и я держала окно открытым.
И вот позвонили, сказали: «Большой талант!» — и привели ко мне гостя — Сашу, юношу с гитарой. Я просто окаменела. Миловидный и легкие волосы — друзья сквозняков, и розовый ротик, и ясные глазки… Таких тысячи, тысячи, тысячи… пригожих, бродит по гостям, угощает собой… тысячи их!
Чай я расплескала мимо чашек. И у меня не было сахара. Я сказала про это, а Саша сказал, что любит сладкий. Я даже загляделась на такую наглость, а он, напротив, — засмеялся и покраснел.
