Он занялся ее косицей, такой длинной-длинной, а тоненькой, как волосок. Он долго, сверху вниз, наклоняясь, будто молясь, расчесывал косоньку, терпеливые волосенки; он потихоньку вскипал злостью: собирался ведь отрезать, и все руки не доходили. На самом деле он не решался, уж как-то раз подкрался сзади, щелкая ножницами, но представил, как шлепнется на пол седая косица, худая высокая шея обнажится, как для топора, он подумал, что она умрет, ничего в ней менять нельзя уже, такая она уже древняя, все в ней срослось одно с другим. Вот он уныло чесал волосенки, довольно ловко заплел их, плетя, отходил от бабки все дальше и дальше, на всю длину косы, и, когда самый кончик стянул уж, она протянула руки назад, схватила косу, вытянула у него из рук и ловко скрутила ее в тугой узелок, закрепив гребенкой.
— Теперь хоть замуж! — пошутил он.
— Когда? — откликнулась чутко.
Он опять посмотрел на окно. Черное, непроницаемо отражало оно комнату. «Обойду больных и посплю в ординаторской», — решил он, поняв, что валится с ног. Отчужденно он глянул на больную.
Он был спокоен, груб, здоров и враждебен немощи.
— Воняет же у вас, надо сказать! — он повернулся, чтоб уйти.
— Не уйдешь ведь, — вкрадчиво прошептала старуха.
Он обернулся рассеянно:
— Что? Вот у меня журнал назначений. Уколы, таблетки. Семьдесят больных.
Старуха слегка смутилась, но повторила с нажимом:
— А ты не иди.
— Что ж им, умирать? — усмехнулся он. И добавил: — Я ведь медбрат.
Наклонила голову, стала думать. Потом говорит:
— Жениться нам с тобой надо.
— За старое, опять за старое, — прошипел он тоскливо. — Как же нам жениться? Я такой молодой, а вы старая!
Поглядела, как на сумасшедшего.
— А почему тогда ты мой жених?
Он подкрался, как убийца, руки в карманах халата сжимая.
— Я не жених! — взвизгнул он, нависнув над ней.
Ему показалось, что она усмехнулась злорадно.
— Вы послушайте, Анна Ивановна! — он заговорил спокойно, покровительственно, как здоровый с больной. — Дорогая Анна Ивановна Буранкина.
— Да, да! — отозвалась она трепетно.
— Вас нашли на улице. Никто вас не знает. Никто сюда не обращается. Вас лечат. Если вас не найдут ваши близкие, вас поместят в дом престарелых. А может такое быть, что кто-то сейчас в горе мечется, ищет вас, зовет.
Ее это не тронуло. Она это выслушала, довольно бессмысленно хихикая.
— Откуда вы взялись? — с угрозой спросил он.
Она промолчала.
— Почему вам условия особые? Вам одной — бокс, когда другие больные лежат в коридорах?
И на это она промолчала так равнодушно, словно речь шла не о ней.
— Где вы живете?
Она, улыбаясь, пожала плечами.
— У вас нет документов! — крикнул он.
— Есть! — крикнула она.
Она бросилась к тумбочке, мотаясь от старости, промахиваясь, уцепилась за крышку ящика, потянула. Она достала горсть значков и медалей.
— Знаю! Знаю! За войну! Вас с ними нашли. Вас за них и пригрели, сюда поместили! Но ведь это же не документы! На них нет вашего имени!
— Герой… Победитель… — неуверенно прочитала старуха.
— Это не имя! Звание ваше!
С сожалением поглядела она на сияющие кружочки, ссыпала, звякая, обратно в тумбочку.
— А к тому же! — сообразил он. — Вот они и доказывают, что вы старуха! Вас наградили давно, та война ушла давно. Уже новые войны накатили. Вы не девушка юных лет! Как вы любите врать мне! Вы не можете быть моей женой!
— Я могу! — страстно крикнула старуха.
— А как же я клизму сам ставлю вам? Ногти вам на ногах обстригаю? Купаю вас? Как санитар. Разве жены такие?
— Наглые санитары! — закричала старуха. — Они специально тебя заставляют, чтобы позорить меня. Чтобы ты видел больную старуху.
— Так вы и есть больная старуха! Мне ли не знать! — изумился он.
— Я не больная старуха, — устало сказала старуха. — Я невеста твоя Анна Ивановна Буранкина.
«А, собственно, что я так горячусь-то? — подумал он. — Какое мне дело? Ведь меня давно убили».
Увидев, что он колеблется, старуха подбежала и взяла его за руку:
— Пойдем-ка.
Он послушно пошел за нею, сел на больничную койку. Она села рядышком. Не выпуская руки его, тревожно заглядывая в глаза ему, она призналась ему нерешительно:
— Я уж не знаю, будешь ругаться, нет ли?
— Ну? — спросил он, думая, сможет ли еще чему удивиться.
— Листовки мои облетели весь Божий мир. Обидишься, нет ли?
— Что в листовках? — спросил он.
— Я написала рабочим, — просто призналась Буранкина. — Что ты мой жених, Алексей.
— Зачем это рабочим? — удивился он искренне.
— Рабочие — самые добрые люди, — убежденно призналась Буранкина, качая свою сухую ладошку в его большой руке. — Они навеки измучены. У них никогда не сбудется. Поэтому чужая беда им, как по сердцу бритвой.
— Мятеж затеваете? — смутно он догадался.
— Вновь восстание, — востроносенько глянула, повертела головенкой, будто в комнатке и будет восстание. — Уже содрогаются недра.
Смутно вспомнилось — было, содрогалась земля под ногами, а погубленная на страшной высоте оползала по стеклу вниз, но так, как будто всплывала утопленница.
— Я прилягу? — нерешительно он попросил.
Попридерживая его под затылок, словно раненого, уложила его. Узкая койка его приняла, казенные простыни, запах терпения.
Буранкина же стала метаться по комнате. «Сама боится, — догадался он. — Ведь это ж такие силы сдвинула. Хорошо, что я уже умер».
Дверь отворилась, кто-то вошел в прозрачном забрале. В руке вошедший держал металлический жезл, позже оказавшийся стеблем с ноющим синим цветком на конце. Глубоко гудели шаги вошедшего, будто под полом был не больничный подвал, а бескрайняя бездна, и в ней отзывались шаги тяжелоступа. Алеша, зажмурясь, лежал, претерпевая и этих чудовищ. «Пройдет, все пройдет, минуют и эти, а я побегу-полечу…» — мелькнуло.
Глухой, будто бы из глубин, голос вошедшего загудел:
— Он ли?
— Он, — отозвался чистый женский голос.
Алеша открыл глаза — прямо над ним белел потолок. Он сел на кровати.
— Вы сварщик? — хмуро спросил, боясь посмотреть на вошедшего. — У меня голова закружилась, я прилег на постель больной. А вам, скорее всего, надо вниз, в котельную, трубы заваривать, — и осекся.
Такая тишина ему ответила, словно он был здесь один. Тогда он обернулся к ним и встал с кровати.
За смуглым стеклом глаза сварщика были плывущими, страшно глубокими. Казалось, что не хотел он смотреть на Алешу, но вот — смотрит. «Вот зажжет, вот зажжет свой синий огонь!» Сварщик глядел очами тьмы-синевы.
— Вы сва-арщик? — упрямо проблеял медбрат.
Ему не ответили.
— Хорошо, — сдался он. — В чем моя вина?
— Жалоба, — глухо отозвался человек под забралом, и морозец дыхания тронул стекло изнутри.
— Жалоба! Жалоба! — крикнул Алеша. — Она лжет!
— Безлюбые шахты ахнули! — возразил человек. — Мы головы подняли — к нам с высоты яблонев цвет залетел! Мы глубоко под землей, мы решили, что наверху наступила весна. Мы руки из недр потянули — поймать лепестков. Оказалось, что это листовки. Жалоба девушки.
— Сколько вас там? — не поверил Алеша.
— Тьмы, — был ответ.
Угольно-черные тени пролегли под глазами у сварщика, а очи синевы вод подземных, не мигая, глядели, лишь легкое неверное золото маски слегка освещало темный лик. Старуха, боясь за Алешу, вся трепеща, попробовала подольститься.
— Мы помирились уж!
— Анна! — отозвался гулко пришелец. — Безлюбые шахты хранят твою жалобу — вот! — он вынул с груди белый листок. — Жених твой предал тебя. Здесь написано.
— Старуха! — крикнул медбрат.
— Сдвинулись недра, — сказал человек. — Шахтеры ползут из забоев наверх. Обиду твою мы не в силах стерпеть.
«Вот зажжет, вот зажжет жало — синий цветок!» И зажег. Свистя, злой цветок задрожал на стальном стебле, неумолимо приближаясь к Алеше. Недвижны, черны были глаза под легким золотом маски.
— Старуха я! — простонала Буранкина.
— Добрая! — ахнул Алеша.
Рыцарь окаменел. Алеша уже чувствовал жар от синего пламени. Рыцарь недвижен был, синий цветок тихо пел у плеча его. Алеша попятился.
— Я согласна, согласна, — дрожала Буранкина бедная, ноженьки подгибалися, рухнуть бы! — Старуха я и есть.
— Никто не поверит! — отвечал тяжелодум. Но пламя погасло.
— Иди! Иди! — закричала осмелевшая. — Опускайся обратно! Иди!
Ссутулясь, побрел тот к двери. Увидев его спину, старуха освирепела:
— Попаляй! Попаляй сам себя! Попаляй! Клятый ты!
— Вам в котельную, — подсказал медбрат, тревожась, так раскачало того от старухиной брани.
