Маняша не разделяла жгучей неприязни матери к людям и животным, от которых исходил праздничный, перебродивший дрожжевой дух. Узнав по приезде, что козел сдох, она плакала целый день без передышки. Мать выведала о причине Маняшиного горя и в досаде треснула ее по затылку, отчего вконец рассорилась с дедом и прекратила деревенские каникулы дочери.
Той весной Маняша подружилась с мальчиком из соседнего подъезда. Она подобрала у березы во дворе мертвого мышонка, а мальчик увидел и велел ей завернуть находку в газету. Научил специальным словам, которые надо приговаривать, плюясь во все стороны, если наткнешься на какого-нибудь покойника:
— Плюнь три раза,
Не моя зараза,
Не папина, не мамина,
А только Рейгана и всех американцев!
Мальчик сбегал домой и принес золотую коробочку из-под духов. Они поместили бедного мышонка в эту прекрасную коробочку, выкопали ямку у березы и похоронили…
Заслышав свист на улице, мать кривила рот:
— Мария Николаевна, тебя. Как собачку подзывают.
Маняша замечала, что нечто другое, более смачное, чем «собачка», вот-вот готово было сорваться с языка матери.
Мальчик во дворе подкидывал зеленый резиновый мяч и плясал от нетерпения в ожидании кудрявой подружки. Его синие славянские глаза живописным контрастом сияли под дугами черных бровей на скуластом овале смуглого татарского лица. Он был красив той особенной красотой полукровки, когда генетические коды двух народов, переплетясь, превращаются в неподражаемую картину, составленную из ярко выраженных национальных черт. Старше на три года, он всерьез считал себя не просто ее другом, а телохранителем, не обижал сам, и попробовал бы кто-нибудь обидеть его подружку!
Мальчик брал Маняшу за руку и говорил всегда одно и то же:
— Ну, пошли.
И они шли к песочнице под деревянным мухомором. Маняша была уверена: он и в этот раз принесет что-нибудь вкусненькое. Мальчик думал о ней, когда его самого угощали, и оставлял часть гостинца. Быстро проговаривал: «Сорок восемь — половину просим», сам же отвечал: «Сорок один — ем не один» — и протягивал ладонь с долькой истаявшей груши, горстью потных кедровых орехов… Никто, как он, не умел быть счастливым от Маняшиных маленьких радостей и никто так не сочувствовал ей.
Она забыла имя мальчика, но по странной прихоти памяти запомнила его веселые прибаутки и считалки. Если мальчик водил в большой компании, он на последних словах никогда не указывал на нее, быстро перекидывал палец на кого-нибудь другого. Она догадывалась почему. Ведь тому, на ком заканчивалась считалка, надо было тут же сломя голову нестись за остальными, а пухлая медлительная Маняша не умела бегать быстро. Мальчик ее жалел.
Шла машина темным лесом
За каким-то интересом,
Инти-инти-инти-рес,
Выходи на букву «с».
Им было интересно вдвоем. Другие дети, примкнув к их дуэту, скоро начинали скучать и уходили.
Маняша рассказывала мальчику о Мучаче и деде Савве. После она познакомила друга с дедушкой. Вместе они побывали на параде, где прямо по центральной городской дороге маршировали солдаты, а следом шли и шли бесконечные людские шеренги.
Откуда-то из толпы налетела на дедушку и поцеловала его нарядная старуха, утирая глаза уголком платка. Один старик хлопнул деда по плечу, второй поздоровался за руку. Маняша тихонько считала, у кого на пиджаке больше наград — у них или у дедушки Саввы. Держась за его пальцы, вглядывалась снизу в лица взрослых и удивлялась тому, какие широкие рты дружно делаются у них во время общего «ура». Дед и мальчик тоже кричали. Морщинистая дедушкина шея тянулась вверх из ворота распахнутой куртки, подбородок с нижней губой смешно тряслись. Кругом на майском ветру трепетали красные полотнища, на фоне музыки, перебивая друг друга, громом раскатывались чьи-то могучие голоса. Горло Маняши перехватывала любовь к деду, к мальчику, к весеннему миру — красному и вкусному, как яблоко…
Все лето Маняша встречалась с мальчиком на детской площадке. Натягивала с утра свой самый нарядный сарафан, красный в белый горох, и вприпрыжку мчалась вниз по лестнице на его зов-свист. Маняша не помнила, во что они каждый день допоздна играли под облезлым мухомором и почему ее так тянуло к этому мальчику. Но знала, что он был единственным во всей ее бедной на мужское внимание жизни, с кем она вполне осознанно кокетничала, ощущая себя маленькой женщиной, любимой всем сердцем беззаветно и нежно.
Вечером отец мальчика, кажется, школьный физрук, и Маняшина мать, исчерпав соседскую деликатность и педагогическую выдержку, растаскивали их в разные стороны. А к осени мальчик куда-то переехал с семьей.
В первом классе Маняша стараниями матери была круглой отличницей. Когда ей впервые сказали об этом, поплакала, решив, что насмешливая учительница намекнула на ее полнотелость. Потом Маняше, конечно, объяснили, что слова «круглая отличница» имеют отношение к пятеркам, а вовсе не к сладким пирожкам и пончикам, продающимся в школьном буфете. Но бегать на большой перемене в буфет она перестала. Начала носить из дому бутерброды с маслом и сыром. С вечера готовила их себе сама, пока мать проверяла тетради. Маняша потихоньку поглощала бутерброды во время уроков, выщипывая из пакета в портфеле так, чтобы никто не заметил. Научилась жевать, почти не шевеля ртом, и кроме обыкновенного удовольствия от еды находила свою прелесть в нелегальных манипуляциях с нею.
Как ни старалась Маняша быть аккуратной, крошки и масло делали свое дело, отчего страдали учебники и тетрадки. Мать не могла понять, откуда берутся на них сальные пятна, поэтому после портфельных ревизий на Маняшином многострадальном лбу прибавлялось красных пятен.
Больше Маняша не таскала бутербродов в школу, но с пищевой тайной не покончила: заранее прятала заветный пакет под подушку и тихо, очень долго ела перед сном. А утром в первую очередь выбирала из постели все предательские крошки.
Мать то мирилась, то снова ссорилась с дедом. Он сам приезжал в город, чтобы поглядеть, как растет и учится внучка. Дедушка Савва жалел ее до конца своей длинной жизни. Перед смертью, к великой обиде тети Киры, успел чин по чину, нотариально, отписать дом Маняше.
Мать пережила его всего на год. Скончалась от рака, так до последнего дня и не простив дочери нечаянного происхождения и того, что, несмотря на всевозможные педагогические усилия, Маняша выросла в апатичную толстуху с постыдной тягой к пище и вялым отношением к бытию. В наследство от матери ей досталась двухкомнатная хрущевка в аварийном доме, а тете Кире — снова ничего, кроме активного презрения к Маняшиной упитанности и серости. Тем не менее тетка сдала свою комнату в общежитии знакомым и переехала к незадачливой племяннице, чтобы взять ее на контроль и диетическое перевоспитание.
В семье, ограничившейся до них двоих, Маняша считалась если не позором, то сплошным разочарованием. По нерасторопности не преуспела в карьере, ни выгодно и никак не вышла замуж. Ходила только на работу, подруг не имела и ни с кем не общалась, если не считать принудительного контакта с теткой.
Тетя Кира, конечно, не лупила ее по голове и вообще пальцем не трогала. Но стала называть Маняшу, как раньше мать, по имени-отчеству. Со смешанным чувством досады и превосходства приговаривала по любому поводу:
— Жирдяйка ты, Мария Николаевна. Жирдяйка и дура…
Внешне тетя Кира походила на деда Савву. Дедушка был добрым и казался Маняше красивым, а назвать красавицей стерву и жмотину тетку было невозможно. Тетя Кира имела костистое лицо с превышающими человеческие размеры темно-карими глазами, прямой фамильный нос, узкие губы, — они едва сдерживали напор крупных зубов, — и хорошо подсушенное всяческими воздержаниями тело. А сверх того — должность главного художника незначительного издательства, маленькую зарплату и большие претензии.
Настроение у тети Киры чаще всего не блистало, поскольку кровать ее, по Маняшиному наблюдению, стояла неправильно: у правой стены изголовьем к окну. Окно выходило на восточную сторону, и поднималась тетка с кровати, следовательно, с левой ноги. А эта диктаторская конечность вертела своей владелицей как хотела.
В одно не прекрасное утро властная левая нога притащила хмурую, плохо выспавшуюся тетю Киру в комнату племянницы, где обнаружились колбасные и сырные остатки ночного пиршества. Тетка жутко обозлилась и с тех пор стала забирать деньги Маняши в день получки, чтобы «жирдяйка» не имела возможности покупать еду по своему усмотрению. Деньги с тех пор распределялись по нужде Маняшиных мелких личных покупок, а часть шла на коммунальные выплаты, текущий ремонт и прочие расходы, которые родственницы делили строго наполовину.
