Критически оглядев гардероб племянницы, тетя Кира заявила, что его надо менять решительно и радикально, потому что «…вкус у тебя, Мария Николаевна, отсутствует напрочь». Собрала платья в охапку вместе с плечиками и выкинула на пол:
— На помойку. — Отложила из пачки общих денег солидную сумму: — А это — для твоего нового имиджа.
Денег она не вручила, чем дала понять, что создание имиджа племяннице не доверено. В субботу они отправились на вещевой рынок, где без толку проболтались почти весь день, и лишь под вечер разыскали магазин «Великан», предлагающий одежду людям с нестандартными габаритами.
После изнурительных примерок тетя Кира купила Маняше дорогой шерстяной костюм черного цвета с балахонистым пиджаком, темно-серое трикотажное платье прямого покроя с маленьким воротником-косичкой и коричневое, в рубчик, старушечье пальто.
Пиджак висел мешком, длинная юбка крутилась в поясе и прилипала к лодыжкам. Платье без всякого намека на талию как будто специально расширялось в этой все же по-девичьи излучистой области Маняшиного пухлого тела и делало его абсолютно бесформенным. Пальто Маняша как надела, так быстренько и сняла, чтобы не расплакаться.
Тетя Кира раскраснелась от примерочного ража и, обдергав одежду на Маняше, переметнула взгляд в зеркале со сдобной фигуры племянницы на свою поджарую. В полном удовлетворении открыла в улыбке свой избыточный зубной комплект — сочла, что наконец-то ее подопечная выглядит почти comme il faut. Это французское словосочетание было любимым теткиным определением всего, что казалось ей «приличным».
За ужином, поддавшись наплыву бурной сентиментальности, тетя Кира поведала о трех пылающих страстью мужчинах своей жизни. Любови были односторонние. То есть тетя Кира участвовала в них как бы опосредованно, играя роль изящного и тонкого во всех отношениях божества, перед которым млела и трепетала сильная половина человечества. О том, куда мужчины подевались один за другим, тетка не сказала. Маняша не осмелилась спросить, а небрежно брошенная фраза смутила ее до слез:
— Ну, тебе-то с твоими формами, Мария Николаевна, о таком и не мечтать…
Минуты благорасположения у тети Киры выдавались редко. Все остальное время она вмешивалась в любые дела, беззастенчиво рылась в сумках и мусорном ведре в поисках свидетельств Маняшиного чревоугодия и упражнялась в чтении лекций на тему здорового образа жизни. Образ этот, на ее взгляд, заключался в ограничении всех естественных потребностей. Наглядным пособием педантизма, включенного в понятие ЗОЖ, была стопка теткиных панталон, целомудренную белизну которых познало лишь неутомимое и горячее, но безнадежно импотентное острие утюга.
В молодости тетя Кира была одержима разнообразными диетами. В результате страдала теперь хроническим гастритом, поэтому все новые способы голодания и очищения проверяла на племяннице. Маняша каких только диет не перепробовала: обезжиренную кефирную, яблочную, рисовую без соли. Ела одно время только арбузы, пила чай для похудения, глотала разрекламированные таблетки. И только когда тетя Кира притащила откуда-то замусоленную брошюрку под названием «Методы уринотерапии», тихо взбунтовалась:
— Не надо, пожалуйста… Не смогу я, честное слово, ведь затошнит…
Брезгливая тетка выкинула брошюру с облегчением и чувством выполненного долга. В конце концов, раз Маняша не может, то и ее совесть чиста.
Азартно подправляя в племяннице недостатки, тетя Кира сердилась на Маняшину неблагодарность — несомненно, врожденное неумение оценить сердечную заботу и бескорыстную трату постороннего времени. Не скупилась на зловещие пророчества, крича, что ни один приличный молодой человек не возьмет за себя такую жирдяйку и дуру. Тетка забывала, что родственница вдобавок ко всему далеко не юна.
Око у тети Киры было вездесущим, но она не догадывалась о Маняшиной другой жизни — в душе (ударение на втором слоге), где та умела скрываться и где, как в их крохотном душе (с ударением на первом), мог поместиться всего один человек, зато со всеми своими мечтами.
Праздник и согласие наступали в обеих Маняшиных жизнях, когда тетка на несколько дней уезжала в командировку. По вечерам, испытывая одновременно счастье и обреченность, Маняша беспорядочно ела колбасу, копченую рыбу, яблоки, разогревала вчерашний борщ и съедала две тарелки вприкуску с луком. Затем, оставив груду грязной посуды в мойке, с комфортом устраивалась в стареньком кресле и завороженно замирала перед телевизором. Душераздирающие моменты мыльных опер щипали ее глаза — лицо обливалось слезами, а сердце кровью.
Остудив холодной водой припухшие веки, Маняша ложилась спать. Томление, вызванное фильмом и отчасти широким резиновым поясом, не давало ей уснуть. По рекомендации тети Киры она надевала его на ночь для утягивания живота. Покрутившись на жесткой кровати, страдалица с трудом стягивала надоевший пояс, и тело, вываленное из него, как джинн из бутылки, облегченно распускало привычные округлости и складки.
В безмолвном сумраке Маняша гладила свою невостребованную грудь с втянутыми девичьими сосками и, с трудом отогнав подглядывающий образ тетки, предавалась преступным мечтам. Представляла рядом с собой не какого-нибудь хлыщеватого клубного джентльмена, а простого деревенского мужика, предположительно шофера по специальности, с сильными руками и мускулистым прессом. Отдаленно он напоминал Антонио Бандераса.
Ночью Маняшу мучили эротические сны. Она тяжело просыпалась и пила чай со зверобоем, чтобы успокоиться. Долго стояла перед зеркалом, оттягивая ладонями щеки и подбородок. Иногда ей казалось, что стоит похудеть — и она станет красивой, яркой и порывистой, как актрисы бразильских сериалов. Отпускала ладони. Пухлые щеки и мягкий валик подбородка возвращались на место, и Маняшу ставили на место — ближе к магазину нестандартной одежды.
Маняша задумчиво наносила на гладкокожее лицо прогорклый увлажняющий крем. Он помнил еще ее несовершеннолетие, но другого крема не было. Снова поглядев в зеркало, она яростно смывала жирный блеск с лица горячей водой с мылом. Лаково блестя красными щеками, заваривала кофе, готовила многоэтажный бутерброд и, как тесто в квашне, умяв свое пышное тело в кресле, до утра читала любовные романы. Они-то в основном и вдыхали жизнь в ее амурные видения.
Вернувшись из командировки, тетя Кира обнаруживала крупную недостачу провизии в холодильнике и снова кричала, обзывала и пророчествовала. Маняша выслушивала гневную тираду, смиренно опустив лицо. В голове ее, подпитанной днями греховной свободы, роились и торжествовали минуты, проведенные с фантастическим брюнетом, и обидные теткины слова меркли и пустели.
Нет, никто не замечал бури страстей в тихом белесом существе. Это было даже как-то неудобно заподозрить. А Маняшины серые глазки ее не выдавали, глубоко-глубоко, на самое донце зрачков прятали скоромные мысли. Привычно и несуетливо перебирала она формуляры, упорядочивала картотеку, а если не было читателей, ласково переплетала-перепеленывала старые журналы. Порой взгляд ее останавливался на удачном снимке. Маняша долго разглядывала фотографию, где улыбалось или плакало осчастливившее кого-то дитя. Она позволяла себе несколько минут поиграть с малышом. Прячась за железными книжными стойками, беззвучно смеялась и радостно вскрикивала одним движением рта, а ее красавец-мужчина снисходительно наблюдал за этим немым кино с воображаемого дивана. Но стоило проникнуть в мираж любому звуку извне, как Маняша с несвойственной ей прытью возвращалась из своего оазиса в строгую реальность библиотеки.
Бывшие одноклассницы при встрече гордо знакомили ее с мужьями и подталкивали своих сплошь гениальных детей, взахлеб хвастаясь их успехами. Маняша внезапно неправдоподобно хорошела, зарумянивалась, губы поднимались веселой подковкой вверх. В глазах скучающих мужей вспыхивали искорки зачаточного интереса. Одноклассницы что-то чуяли, ревнивые их лица моментально вытягивались, и Маняша пугливо сникала. Матери семейств холодновато прощались, уводя свою одушевленную собственность подальше от несуразной толстушки, посмевшей вместо зависти проявить другие чувства.
Как-то раз зимой Маняша услышала в дворницком закутке чей-то гаснущий писк. С гулким сердцем раздвинув расхристанные метлы, пошарила в густой темноте. Тряские от волнения пальцы нащупали ответную дрожь крохотного тельца. Острые коготки с готовностью вцепились в протянутую руку, и писк превратился в отчаянный ор. Требуя немедленного сострадания, ор до краев заполнил Маняшину душу, из которой с отставным шорохом тут же высыпалась внушительная часть лелеемых впусте грез.
До недавнего времени котенок считал себя владельцем молочного бока большой пестрой кошки, а теперь был брошен ею ради уличного зова. Толстенький светло-серый малыш оказался до смешного похож на саму Маняшу. Но сходство оказалось только внешним. Котенок сразу проявил деспотичный характер, безжалостно исцарапав грудь, принявшую его в свое щедрое тепло.
