— Но какое это имеет отношение к «Сало»?
— Все просто. То, что показал Пазолини, это и есть фашизм в его самой чистой, дотехнологической форме: вера в то, что у тебя есть право — привилегия — осуществлять полный контроль над другими человеческими существами вплоть до абсолютного лишения этих существ чувства достоинства и человеческих прав; лишить их индивидуальности и относиться к ним как к функциональным предметам, которые можно отбросить, когда в них уже не будет необходимости. В наши дни на место ущербных аристократов, показанных в фильме, пришли более крупные власти: правительства, корпорации, банки данных… Но мы все еще живем в мире, где стремление доминировать является одной из самых мощных человеческих мотиваций. Мы все хотим навязать свое видение мира другим, разве не так?
— Наверное… Но какое отношение имеет… гм… этот тезис к моему… нашему будущему фильму?
Флек взглянул на меня и улыбнулся улыбкой человека, который давно уже готов высказать крайне оригинальное предположение и только дожидался удобного момента, чтобы ошарашить меня им.
— Скажем… это только предложение, но я хотел бы, чтобы вы отнеслись к нему серьезно. Скажем, нашим вьетнамским ветеранам удалось ограбить банк, но затем они слегка зазнались и решили украсть деньги у одного миллиардера…
Уж тебе-то про это все известно, подумал я. Но Флек не улыбнулся, намекая на самоиронию. Он продолжал говорить:
— Скажем, у этого богача есть крепость на холме в Калифорнии, где он хранит самую большую коллекцию предметов искусства в Соединенных Штатах, которую наши парни решают умыкнуть. Но стоило им залезть в эту цитадель, как их арестовывает целый взвод вооруженных охранников. И тут выясняется, что наш миллиардер вместе со своими приятелями организовал безнравственное общество — где есть, как вы понимаете, свои собственные сексуальные рабы, как мужчины, так и женщины. Пойманных ветеранов тут же превращают в рабов… но они немедленно начинают строить планы освобождения. Драконовский режим должен пасть…
Флек помолчал и улыбнулся мне.
Теперь осторожнее. Нельзя, чтобы он видел, как ты морщишься.
— Ну, — позволил себе заметить я, — это похоже на комбинацию «Умри трудно» и «Маркиза де Сада». Вопрос вот в чем: наши парни выбираются оттуда живыми?
— Это важно?
— Еще как важно… если, конечно, вы хотите сделать коммерческий фильм. Я хочу сказать, потратив сорок миллионов, вы, очевидно, рассчитываете на широкого зрителя. А для этого нам придется кого-то оставить. Хотя бы один из ветеранов должен выбраться оттуда живым, перестреляв всех плохих парней…
— А что случится с его другом? — спросил он довольно резко.
— Мы позволим ему умереть геройски… И лучше всего, от руки рехнувшегося миллиардера. Что, естественно, заставит героя… Брюса Уиллиса еще больше ненавидеть своего тюремщика. В конце фильма, перестреляв всех и вся, Уиллис и миллиардер сводят счеты. Разумеется, Уиллис покинет развалины цитадели с какой-нибудь крошкой под ручку… Предпочтительно, с одной из секс-рабынь, которых он освободил. Титры. И вам гарантированы двадцать миллионов за первую неделю показа.
Длинная пауза. Филипп Флек сжал губы.
— Мне не нравится, — сказал он. — Мне это совсем не нравится.
— Если честно, то мне тоже. Но дело вовсе не в этом.
— Тогда в чем?
— Если вы хотите превратить фильм про ограбление в фильм про «двух парней, которых ловит богатый придурок», и к тому же рассчитываете, чтобы картина принесла доход, боюсь, вам придется играть по основным голливудским правилам.
— Но вы же написали совсем другой сценарий! — сказал он с легким раздражением.
— Это вы мне говорите? Как, вы прекрасно знаете, сценарий, который я написал — и переписал, — это черная комедия в стиле Роберта Альтмана: в таком фильме вьетнамских ветеранов прекрасно сыграли бы Элиот Гоулд и Дональд Сазерленд. Но то, что предлагаете вы…
— То, что предлагаю я, тоже черная комедия, — сказал он. — Я вовсе не хочу делать обычный кусок дерьма. Я хочу переосмыслить «Сало» в контексте современной Америки XXI века.
— Почему вы говорите «переосмыслить»? — поинтересовался я.
— Я имею в виду… заманить аудиторию, заставить ее поверить, что они смотрят обычный фильм об ограблении, а затем — бум! — швырнуть зрителя в самую темную середину такой непроглядной тьмы, какую трудно себе представить.
Я внимательно посмотрел на Флека. Нет, он не пытался иронизировать, шутить или мрачно фантазировать. Он был абсолютно серьезен.
— Объясните, что вы имеете в виду под «самой темной серединой»? — попросил я.
Он пожал плечами:
— Вы же видели «Сало». Я стремлюсь к такой же невероятной жестокости… Я хочу переступить все границы вкуса и терпения аудитории, показав ей крайности.
— Вроде горшков с калом?
— Ну, естественно, мы не станем напрямую цитировать Пазолини…
— Я надеюсь, не будем…
— Но я полагаю, что все-таки следует включить эпизоды максимальной деградации, включающие использование кала. Ведь нет ничего более примитивного, чем говно, верно?
— С этим я определенно согласен, — кивнул я, ожидая, когда же он снова скажет «Попался!» и извинится за то, что еще раз разыграл меня. Но Флек был абсолютно серьезен. Поэтому я продолжил: — Но вы должны понимать, если вы покажете, как человек испражняется на пол, вы не только не протащите этот фильм через тех, кто определяет рейтинг, вам, возможно, вообще не дадут его выпустить.
— О, я его протащу, — отмахнулся он.
Наверняка его уверенность объяснялась тем, что он в состоянии заплатить за все. Для него ничего не стоит выбросить сорок миллионов долларов на очередной проект, льстящий его тщеславию. Баснословные деньги изолируют его от обычных забот, таких как получение прибыли от проката фильма, не говоря уже о том, чтобы показать этот клятый «шедевр» широкой публике.
— Вы отдаете себе отчет, что такой фильм, каким вы его задумали, будут показывать только в Париже. Ну, может быть, еще в Хельсинки, где очень высокий уровень самоубийств…
Флек слегка напрягся:
— Вы шутите, верно?
— Ага, я шучу. Я только хочу сказать…
— Я знаю, что вы хотите сказать. И я понимаю: то, что я предлагаю, радикально. Но если кто-то вроде меня — учитывая мои финансовые возможности — не сделает этого, как сможет искусство прогрессировать? Согласитесь, именно богатая элита всегда финансировала авангардистов. Я же финансирую сам себя. И если остальному миру захочется блевать от того, что я сделаю, пусть так и будет. Самое главное, чтобы мой фильм не игнорировали…
— Вы хотите сказать, как ваш первый фильм? — не сдержался я.
Флек снова напрягся, затем бросил на меня взгляд, который одновременно казался и обиженным и угрожающим. Оп-ля-ля… Кажется, я вляпался по-крупному. Поэтому я быстро исправился:
— Дело не в том, заслуживает ли будущий фильм такого отношения. И я сомневаюсь, что то, что мы сейчас предлагаем, этот наш сценарий, будет проигнорирован. Может статься, Христианская коалиция начнет сжигать наши чучела, но я уверен, что внимание он привлечет…
Теперь он снова улыбался, и я вздохнул с облегчением. Затем он нажал кнопку на столе. Через несколько секунд появилась Мэг. Флек попросил принести бутылку шампанского.
— Думаю, стоит выпить за наше сотрудничество, Дэвид, — сказал он.
— Разве мы уже сотрудничаем?
— Полагаю, что да. Вы ведь заинтересованы в том, чтобы продолжить работу над проектом?
— Это зависит…
— От чего?
— Да от обычных вещей: от нашего с вами расписания, от других моих профессиональных обязательств, от условий контракта, которые ваши люди должны согласовать с моими. И разумеется, от вопроса с оплатой.
— Деньги — не проблема.
— Деньги всегда проблема в киношном бизнесе.
— Но не со мной. Назовите вашу цену.
— Простите?
— Назовите вашу цену. Скажите, сколько вы хотите за переработку сценария.
— Обычно я такими вопросами не занимаюсь. Вам придется поговорить с моим агентом…
— Я повторю еще раз, Дэвид. Назовите вашу цену.
Я сделал глубокий вдох:
— Вы хотите, чтобы я переписал сценарий в соответствии с вашими пожеланиями?
— Два черновика и редактирование.
— Тогда мне понадобится значительное время, — сказал я.
— И я уверен, что вы запросите соответствующую цену.
— Уточню, речь идет о вашем сценарии «Сало в долине Напа»[27]?
Опять скупая напряженная улыбка.
— Думаю, можно и так назвать, — сказал он. — Итак, цену, пожалуйста.
— Два с половиной миллиона, — сказал я не моргнув глазом.
Он посмотрел на свои ногти. Затем кивнул:
— Продано.
На этот раз я вздрогнул:
