— Это заметно.
— По-моему, тебе надо поехать к брату. С отрубленными ногами, крысами и алкоголизмом не шутят.
— А что мне там делать? Я до смерти боюсь этих жирных свиней. Это хищники, говорил брат, к тому же я не выношу их запаха. Да и был я там на Рождество, этого предостаточно. Но наверняка Крюмме мне скажет то же самое, что надо ехать, поэтому придется от него это скрыть.
— Крюмме? Твой любимый?
— Да.
— Такие серьезные вещи нельзя скрывать от любимых, Эрленд. Просто нельзя, и все тут.
— Но он же скрывал от меня свои мысли.
Йоргес вопросительно посмотрел на него.
— О том, что он хочет, чтобы у нас были дети, — ответил Эрленд и выдохнул, вот, он выговорился незнакомцу. Он уставился на коньяк. Скоро тот окажется у него в желудке, как чудесно! И это не последняя рюмка, алкоголь — самое лучшее средство достичь забвения и равнодушия. Он прекрасно понимал, почему Туру иногда хотелось выпить, а Маргидо наверняка ужасно все преувеличил, бутылки в туалете могли лежать годами. Ему вдруг захотелось заказать солидную партию алкоголя на Несхов, доставленную в щегольских машинах Государственной Винной Монополии, сгрузить ящики штабелями в свинарнике, чтобы Маргидо было над чем подумать.
— Он считает, нам надо выйти на новый уровень, из-за того, что его сбила машина, и он стал размышлять над своей оставшейся жизнью.
— И давно вы вместе? — спросил Йоргес.
— Двенадцать лет.
— А ты детей не хочешь?
— Нет.
— Ты его любишь?
— Очень-очень сильно.
— И ты верен ему, Эрленд?
— Более верного мужчины на этой планете не найти. И Крюмме такой же.
— И он хочет, чтобы у вас были дети.
— Да. Он так сказал.
— Но Эрленд. Это же потрясающее признание в любви!
— Что? Что ты имеешь в виду? — удивился Эрленд.
— Что говорю. Хотеть завести детей, чтобы вы завели детей — это самое большое из существующих признаний в любви. Абсолютное доверие.
Эрленд почувствовал, что слезы вот-вот польются из глаз. Прижал пальцы к глазам, и Йоргес схватил его за запястье.
— Ну вот, довел незнакомца до слез. Прости, — тихо произнес Йоргес.
— Боже, Боже, Боже. Прости меня. О Боже! Люди смотрят…
— Здесь никого нет, обед уже давно прошел. Расслабься.
— О Боже, о Боже… Не отпускай мою руку! И почему я расплакался? Черт, черт… Не отпускай, я же прошу!
— Бог и черт в одной фразе, это тоже типично для норвежцев?
Эрленд засмеялся, притянул руку к себе, взял салфетку, осторожно, чтобы не растереть подводку, промокнул слезы, высморкался и посмотрел Йоргесу в глаза.
— Спасибо, — сказал Эрленд.
— За то, что довел тебя до слез?
— Да. Ты сказал то, о чем я даже не думал.
— А что говорит Крюмме? И почему ты не хочешь детей, раз вы прожили двенадцать лет вместе?
— Ты столько спрашиваешь, что даже мудрец не сможет ответить. А у меня только среднее норвежское образование.
— Постарайся, — сказал Йоргес. — Сейчас принесу всю бутылку. Точнее, то, что от нее осталось.
Час спустя он приехал на такси в редакцию к Крюмме, в лифте разглядывал лицо в зеркале. Глаза все еще были красными, а он не взял с собой «Визин», впрочем, плевать. Сердце билось, как поршень в паровом двигателе, ему дико захотелось курить, но сигарет не было.
Он кивнул охранникам на входе, не снижая скорости, но они попросили его вернуться.
— Вам надо отметиться! Вы с кем-нибудь договаривались о встрече?
Сюда он никогда не приходил. Почти никогда. Прошлый раз был два года назад, когда группа защитников животных напала на него, пока он декорировал витрину мехового магазина. И его, и манекены, и меха — все полили ярко-красной краской, даже дорогущие жемчужные ожерелья, которые он с таким трудом одолжил у ювелира, не пощадили. И все, совершенно все было покрыто красной краской. Он ворвался в редакцию к Крюмме, чтобы тот потребовал через газету смертельного приговора активистам движения, не больше и не меньше, но Крюмме его успокоил, привел домой и оттер волосы и лицо растворителем. После чего Эрленд неделями еще пах уайт-спиритом.
Он не появлялся в редакции вовсе не потому, что Крюмме его стеснялся или скрывал свои гомосексуальные отношения, а потому, что Крюмме проводил твердую черту между работой и личной жизнью.
Он терпеть не мог думать о работе в свободное время и никогда не общался с коллегами за пределами редакции. Эрленд легко заводил друзей, импульсивно приглашая в гости любого, кто ему понравился, так что Крюмме говорил, что ему не нужно брататься ни с кем на работе. Эрленд уважал такую позицию, интересные люди появлялись отовсюду, и ему не нужно было журналистов из крупнейшей газеты. Йоргеса, например, он уже пригласил на свое сорокалетие, только соврал, что ему исполняется тридцать пять.
— Отметиться? Я иду к… Карлу Томсену.
— У него совещание. Он вас ждет?
— Плевать, ждет он или нет, я его найду, где мне отметиться? Покажите! Дайте ручку!
— У нас есть определенные правила безопасности…
— Да, да! Он меня ждет!
— Сейчас уточним у секретарши. Посидите и подождите пока.
Он остался стоять. Секретарша Крюмме его знала, и через двадцать секунд он уже сидел в захламленном кабинете Крюмме, вдыхая запах сигар, пыли и бумаг. На столе громоздилось три больших монитора, повсюду были принтеры, и над всем этим беспорядком возвышался большой гипсовый бюст Брамса. В кабинете был проигрыватель, телевизор и мягкая мебель белой кожи, которую подобрал ему Эрленд. Теперь он обнаружил, что белый цвет был оплошностью, чернила и джинсы сильно попортили его вид, надо бы купить несколько бутылок очистителя для кожи и дать Крюмме с собой на работу.
Он порылся на письменном столе, нашел коробочку с «Ромео и Джульеттой» и закурил. Посреди отчаянного приступа кашля появился Крюмме с потрясающе красивой женщиной, выше Круглой башни, с грудью, которую можно было бы переработать минимум на пять плащей из чистейшего силикона.
— Это ты? Здесь? — удивился Крюмме и улыбнулся. — Тебя кто-то обидел?
— Да, вот эта сигара, — ответил Эрленд и кашлянул в последний решительный раз. — У тебя нет простых сигарет? Мне нужно покурить.
— У меня есть, — сказала женщина, достала пачку «Мальборо» из кармана жакета и протянула ему. — Зайди ко мне потом, Карл, тогда и обсудим.
Они остались вдвоем. Эрленд опустился на кожаный диван.
— Закрой дверь, Крюмме.
— Да что случилось? — спросил Крюмме и толкнул дверь ногой, чуть не потеряв равновесие.
— Я прошу прощения, Крюмме. Я думал только об этом камине, а ты… И я тебя тоже люблю, ты же знаешь. И все равно…
В такси он тщательно обдумал свою речь, но теперь все смешалось. Он бросил незажженную сигарету на стол.
— Мы разве говорили о камине? Когда это? — удивился Крюмме.
— Нет. О ребенке!
— О ребенке? — прошептал Крюмме и сел рядом.
Эрленд крепко схватил его за руку, закрыл глаза и отвернулся, сосредоточенно стал вспоминать разговор с Йоргесом и слова, которые формулировал в такси:
— Я думал, эти мысли о ребенке касаются тебя, думал, что ты недоволен нашей жизнью. Я ошибался. Теперь я понимаю, что это было… э-э… это было признанием в любви. Признание в доверии. Ко мне. Я вел себя как эгоист. Честно сказать, мысль о детях пугает меня до обморока, не знаю, могу ли я им что-нибудь дать. Есть ли у меня что-то, что стоит передавать дальше. Но потом я подумал о дедушке Таллаке, да я так всегда его называл и не могу называть иначе… И вот, я подумал, что он ведь очень много мне дал. Хотя мы жили, окруженные ложью, он дал мне массу любви, зная, что он — мой отец, пусть я этого и не знал. Может быть, частичку этой любви можно использовать разумно. Во всяком случае, я не говорю «да», но я говорю, что мы теперь можем это обсуждать, и я не буду впадать в истерики…
Он открыл глаза и повернулся к Крюмме.
Крюмме плакал, сидел неподвижно на диване, а слезы текли. Он сильно сжал Эрленду руку.
— Ты это серьезно? — прошептал он.
— Мой дорогой, любимый Крюмме, я говорю совершенно серьезно. Мысль о детях мне страшна, но мы можем об этом поговорить, может быть, с Лиззи и Юттой. Быть наедине с ребенком, у которого нет матери, проводить двадцать четыре часа в сутки с ребенком, купленным и оплаченным у суррогатной матери — это меня совсем не устраивает, а вот мнение Ютты и Лиззи я бы с удовольствием послушал. Ты, часом, с ними не говорил? Без моего ведома?..
— О нас я не говорил. Конечно, нет. О таких вещах не говорят с другими, пока сами не…
— Нет, конечно, нет, — согласился Эрленд.
— Они мне только сказали, что хотят детей, а я сказал, что прекрасно их понимаю. Но они могут достать сперму, где угодно.
— Может, пригласим их как-нибудь на обед, — предложил Эрленд.
— Давай! Сегодня вечером?
