Однажды Ленин страшно удивил ходоков, вылизав за три минуты полный туесок красной икры. Ходоки, конечно, раззвонили бы об этом на всю Россию, но хорошо, что Дзержинский вызвался их проводить до ворот Спасской башни, да и расстрелял по дороге.
Подул он в дуло маузера, вздохнул тяжко, да и пошёл, нехорошо кашляя, на квартиру. А шинелька на ветру развевается.
Своим языком Ленин доводил Надежду Константиновну Крупскую до полного исступления.
Сядут они, бывало, чай пить. Надежда Константиновна только блюдечко себе нальёт и мизинчик оттопырит, а тут Ленин хвать языком кусок рафинада прямо из сахарницы! Надежда Константиновна тут же поперхнётся, юбку зелёную чаем обольет и смотрит укоризненно. А Ленин — хоть бы хны, оба больших пальца в подмышки засунет, и лицо специально еврейское сделает. Попробуй ему слово скажи. Он в ответ — десять. Чистый Карл Маркс, даже хуже.
А однажды из-за этого языка случилось с эсеркой фанни Каплан несчастье.
Ленин как раз говорил речь на Путиловском заводе, а тут ему муха на плечо села. Ленин как кепкой махал, так даже головы не повернул — слизнул муху и дальше про продразвёрстку картавит. Никто, кроме фанни Каплан, даже и не заметил ничего. А она как это увидела, так ей тут же что-то свое, женское, пригрезилось. Растолкала она кое-как слесарей и ушла тошнить возле забора.
Три месяца её после этого тошнило беспрерывно, и наконец-то додумалась она пойти к доктору. А доктор на очки подышал и говорит, мол, поздравляю вас, голубушка. Ну, женщины, они хорошо знают, с чем их все любят поздравлять. «Как! — кричит Каплан. — Не может быть! Да я бы с удовольствием, но точно знаю, что не может!»
А доктор смотрит и головой понимающе кивает. Докторов, их попробуй удиви. Они не таких видали.
Но, в общем, так или иначе, всё равно уже поздно что-то предпринимать.
Ну, делать нечего, посидела Каплан у себя на чердаке, кутаясь в пальтишко, а потом проснулась однажды ночью, а на груди у ней сидит крыса и губы ей ласково облизывает.
У Каплан тут же всю тошноту как рукой сняло. Встала она с кровати, подошла чугунным шагом к столу и написала Ленину письмо. Так, мол, и так, по поводу крупного теоретика Каутского, Вы очень погорячились, когда назвали его проституткой. Кроме того, я от Вас беременна. С уважением, фанни Каплан.
Заклеила она это письмо в самодельный конверт и бросила в ящик. Вернулась домой и стала сидеть неподвижно. Когда женщина так сидит, то лучше не надо. Лучше уж как-нибудь отхлестать по щекам министра продовольствия Цурюпу, который вечно в голодном обмороке валяется, и уговорить его дать этой женщине усиленный паек. И молиться, потому что все равно не поможет.
Только Ленин этого письма так и не получил. Оно попало к Сталину, который как раз к нему в секретари напросился. Он сидел себе в приемной, пел грустные грузинские песни про ласточку и носил Ленину в кабинет пустой чай, без сахара, но подозрительно чем-то вонючий. И Ленин, который и раньше не очень-то был молодец, от этого чаю совсем сбрендил.
Выскочит, бывало, среди ночи на улицу, наловит беспризорников на калач с маком, приведет в Кремль, пыльную елку из чулана вытащит и давай вокруг неё плясать!
Беспризорникам неудобно, им покурить хочется, а Ленин натащит грязных тарелок из кремлевской столовой и устраивает соревнование, кто их быстрей оближет досуха.
А Сталин это письмо пустил на самокрутки. Вообще-то, больше всего он любил курить папиросы «Герцеговина флор», но у него тогда на них денег не хватало. Он поэтому в секретари-то и подался, думал, наворовать чего-нибудь получится. Но у Ленина что наворуешь? От пайка он отказался, а то, что ходоки носили, он тут же и лопал, даже ложку сроду не попросит.
Ну, вы-то, конечно, знаете, что там дальше фанни Каплан учудила по этому поводу.
А я не знаю. Знаю только, что однажды к ней на чердак пришли семь матросов и ударили её рукояткой маузера по лицу. Нет-нет, они её даже насиловать не стали. Что, вы думаете, матросу изнасиловать больше некого?
А Ленин умер вскоре. И никто не знает, от чего он умер на самом деле.
Сам академик Боткин его резал, но только руками развел. Гвозди бы делать из этих людей, сказал.
Я и правда не знаю, от чего умер Ленин.
Царствие ему небесное.
Мой дедушка был первоцелинник.
Даже хуже того — когда мой дедушка уже был первоцелинник, тогда ещё и целины никакой не было.
Жил он тогда в землянке посреди пустой степи. Сидел целый день на камушке, курил самосад и дым в жёлтые усы выпускал.
Иногда мимо проходил путник с граммофоном и рассказывал моему деду про то, что на свете творится.
А однажды мой дед проснулся рано утром, вышел на камушек покурить — а ему, оказывается, кто-то ночью красный флаг в землянку воткнул.
Дед на флаг посмотрел и крепко задумался — неспроста это. Не иначе как сам Ленин мимо проезжать будет. А то какой резон посреди пустой степи красный флаг втыкать?
Помыл мой дед портки, закурил и сел на камушек Ленина ждать. А тот всё не едет.
Уже потом путник с граммофоном рассказал деду, что Ленина какая-то женщина из пистолета застрелила.
Живёт дед дальше. В колхоз, правда, не вступает, но и за Колчака не воюет.
Только однажды просыпается дед ни свет ни заря от страшного шума. Выскакивает из землянки — мать честна! Кто-то за ночь ему перед землянкой столб вкопал и тарелку черную повесил. И орёт эта тарелка страшным голосом что-то про коллективизацию.
Э-э-э, думает дед, неспроста эта тарелка тут орёт. Не иначе как сам Сталин мимо поедет.
Помыл дед портки во второй раз, закурил и сел на камушек Сталина ждать.
Только и Сталин никак не едет. А прохожий с граммофоном тоже куда-то пропал.
Уже потом та самая тарелка рассказала деду, что Сталин очень сильно занят — у него война с Гитлером. Да и за Берией глаз да глаз, потому что он оказался шпион.
Хотя непонятно — кому такой шпион нужен, от которого все собаки на улице шарахаются. Шпион, он должен быть добрый и вежливый, как Штирлиц.
А дед живет себе дальше. Никого не ждёт, только курит и на солнце щурится.
Но просыпается он однажды утром, выходит, а там и вовсе что-то несусветное стоит — плевательница.
Нет, думает дед, не могут они просто так посреди степи плевательницу поставить. Если уж и на этот раз Хрущёв не приедет, тогда я не знаю.
Помыл дед портки в последний раз и сел Хрущёва ждать.
Портки ещё и высохнуть не успели, а по степи уже автомобиль пылит. И в нем Хрущёв едет. Сам внутри, а ноги в ботинках наружу высунул.
А дело было вот как.
Как раз перед этим Хрущёв ездил в Америку. А там на каком-то собрании ему американцы что-то поперек возьми да брякни.
Хрущёв, он мужчина, конечно, весёлый был. Он даже когда у Сталина на столе плясал, тому, шутки ради, в суп-харчо сапогом наступил. Ну, Сталин тоже пошутить любил. Хрущёв тогда ещё кудрявый был, так Сталин велел Берии у него все волосы на голове специальной машинкой выщипать, которую Курчатов изобрёл, чтобы у бериевой любовницы волосы на ногах не росли.
Между прочим, Сталин это нарочно сделал. Он раньше никак фамилию Хрущёва выговорить не мог. А тут он просто стал говорить: «А падат суда пиляд Лисова». И всем сразу было всё понятно.
Но на этот раз Хрущёв сильно осерчал. Снял с ноги ботинок и стал им на американцев по столу стучать. А потом выпил стакан водки и пошел домой.
Только по дороге смотрит — носок с левой ноги наполовину снялся и по лужам шлёпает. Ботинок-то он так и не надел обратно.
Побежал Хрущёв назад — да где там! Американцы его ботинок уже в музей утащили, положили в стеклянный ящик и подключили сирену. Очень уж их Хрущёв своим ботинком удивил.
Кое-как добрался он до гостиницы. Сидит, горюет. Как домой в одном ботинке ехать?
А потом как хлопнет себя по лбу! Мать-перемать, кричит, зачем же за мной Громыка полный чемодан американских денег возит!
Позвал он поскорее Громыку. И Суслова тоже позвал, на всякий случай. Так, говорит, вот вам пять минут, чтоб были здесь новые ботинки и бутылка водки.
Схватили Громыка с Сусловым чемодан и побежали в магазин. Ботинки купили, а водки тогда в Америке ещё на каждом углу не продавали. Одни виски. Идут они обратно, от страха трясутся. Сейчас, думают, их Хрущёв из партии исключит.
Только тот как ботинки увидел, так чуть про водку не забыл. Да таких ботинок, говорит, даже у товарища Сталина не было. А водка, я знаю, у Подгорного в чемодане зашита.
Ботинки и правда знатные были. Жёлтые, и подметка со шмат сала толщиной. Хрущёв их тут же на себя надел, да так больше и не снимал никогда.
Да. А когда они вернулись домой, стал Хрущёв думать, как бы эти ботинки всему советскому народу показать. Брежнев тогда ещё молодой был, соображал чуть-чуть, так он Хрущёву и посоветовал — вы, говорит, Никита Сергеич, поезжайте по всей стране, вроде как посмотреть — когда там коммунизм? а по дороге всем свои ботинки и покажете.
