— А слух-от был — помогли ему помереть, вот как!
— То не наше дело.
До Федора Иваныча Урябьева тоже доносилось кое-что о смерти героя Плюснина. Сам-то он в то время был пацаном, — но годы спустя, будучи уже служивым человеком, слыхал от старого эксперта Опалева, ныне покойного, что при осмотре им обнаружен был след свежего укола. Наркотики герой не употреблял, да о них и не слыхивали в Малом Вицыне тогда; не нашли ни шприца, ни лекарств, ничего. Были лишь сведения, что у него той ночью гостились двое, видом бродяги, — утром ушли, а к обеду зашедший опохмелиться сосед нашел труп. Однако — почему-то запретили и проводить экспертизу: зачем-де глумиться над плотью геройского человека! Похоронить со всеми возможными почестями — и закрыть дело. И приходилось даже Урябьеву слыхать от своих такую версию: мо, власти сами расправились с живой славою Малого Вицына, чтобы раз навсегда покончить с пьяницей и скандалистом, бродящим с Золотой Заездой по кривым улочкам города.
Слыхать-то слыхал, но не брал в ум: начальнику угрозыска хватает и своей информации, а что уж идет по линии других служб — это ихнее, не его дело, и пропади оно все пропадом!..
То ли большая, внимательная тень свирепого борца за народное счастье Степки Нахрока накрывала сверху город, торопя утлых его жителей на нехорошую чепуховину, то ли сородичи злого карлика Отети, шаля в лесах, напускали дурной морок, — скрытая жизнь его бурлила деяниями, один другого печальнее и удивительнее. Ну речь, разумеется, не об обычном событии, типа естественной смерти — она дело нормальное, ни убавить, ни прибавить.
— Эй, Ивановна! У меня ведь мужик помер!
— Но-о?! Дак ведь токо што тут, на улице, колбасился!
— Пришел, лег… Я за водой побежала. Пришла, гляжу — а он уж и готов!
— Чего же ты не воешь, дура?
— Ой, верно! Оа-а-а-ы-ы-ы!!..
Или:
— Хотите верьте, бабы, хотите не верьте — а Лизка Палкина скончалася!
— Вона што-о! Дак ведь она туто… токо што… недавно…
— А пошла к сватье в гости. Скоко-то выпили, сватья в голбец за капустой полезла. «Слышу, мо, оттуда: только — „ой!“ да табуретка сбрякала. Вылезла обратно, а Лизка-то на полу лежит, и — готова!» Бежите скоряя, ее теперь выносить станут!.. Че-ерная вся!..
А то:
— Вечером-то и говорит мне: «Сделай-ко, дочка, редечки с молочком…». Похлебала, спать легла. Утром глянула — а она словно живая, такая спокойная — видно, ангелов увидела…
— Сколь ей годов-то было?
— Ой, обожди… семисят два, што ли…
— Ну, дак ведь и пора. Пожила! Царство небесное…
— Тоже верно!..
Впрочем, различить смерть естественную и неестественную — тоже дело не шибко простое. От старости — конечно, естественная. А если человек помер в пьяном виде? Что было причиною, отчего остановилось сердце? Может, прожил бы еще двадцать лет, — а может, помер бы и трезвый в тот же день, разве что чуток позже? Как говорят ученые люди — «тайна сия велика есть».
Но почему-то катастрофы, вызванные каким-нибудь механическим вмешательством в человеческую судьбу — носили в Малом Вицыне какой-то совершенно черный, сатанинский оттенок, — или, возможно, приобретали таковой в устах местных жителей. Если, к примеру, случалась дорожная авария — то столь неимоверная, что: «Неделю, поверишь ли, машину-ту автогеном резали, штобы трупы достать! Во как скорячило!» — «Он туда ступил — токо швырр! — огонек полыхнул. Заземлило так, што и хоронять-то нечего было!» — «На третий день выташшыли — а у ево уж и нос-от раки отъели!» — «Туто бревна-то и покатись… Он и не успел отскочить. Стали разбирать-то, а там — токо слизь кровяная». Даже смерть героя Плюснина носила окрас таинственного гадства: ночь, изба, пьяные бродяги… Бывало и так: пропадет человек, и все тут! И не могут найти! Проходит, допустим, полгода — вдруг тащит собака откуда-нибудь с отвала людскую голову: того самого пропавшего. И доктор удостоверяет, что отрезана она не более чем пять-шесть часов назад! Кто вот ее отрезал? Где мужик (или баба) все это время были-пропадали? Попробуй разберись, хоть кто ты будь: опер, следователь, прокурор, простой маловицынский обыватель!
Или взять случай со старушкой: подковыляла с батожком к магазину, положила в сумку хлебушко, соль там, еще чего-то, вошла в ложок, выходящий к избушке, и — тоже пропала. Ждали-пождали ее дома, — пошли по следу. Смотрят — стоит возле тропки ее сумка. Сбегали за милицией. Первым делом, те обнаружили в самом начале лога следы изнасилования. Совершив гнусное деяние, злодей посадил бабушку на закорки, и двинулся по тропке дальше. Метров через сто пятьдесят остановился, ссадил свой живой груз, снова изнасиловал; покормил ее, и поел сам. О чем они при этом беседовали, какие обсуждали вопросы? — Бог весть. На выходе из ложка гадский тип совершил третий акт, опять свалив бабку с натруженных уже плеч. Дальше там шла дорога, поскотина, лес… потерялись люди, потерялся их след, и не был никогда отыскан. Эх, жизнь!.. Жаль было бабку, и в который раз Федор Иваныч Урябьев (он вел дознание) испытал недоумение и боль.
И снова крутилась всяческая блекота.
— Ему ищо говорили перед кроссом-то: «Куда тебе, не бегай, ведь ты немолодой!» — «Нет, побегу! Я им всем ищо жопы-те надеру!» Ну, надерешь дак надерешь… Ка-эк он пошел со старта махать! «Во-от, — думаем, — она, старая-то гвардия…». И што бы ты думал: показал первое время! Тут же, понимаешь, кубок ему, грамоту… Ну, пошли в раздевалку, то-се… Сели за стол, как положено — а его все нету и нету. Кричат: «Эй, Афанасьич, ты где там? Давно уж все пиво пьют, бежи скорея!» Молчок. Глянули в раздевалку-ту — а он уж весь черный…
— И вот приводит он ее, голубушку, к пролубе, садит на приступок. Одной-то рукой у ей в трусах шарит, а другой ножик к груде приставил. Шшупал так-ту ее, шшупал, вдруг — тоненько так взургал, нож-от вонзил, да и в пролуб ее башкой вперед — бяк!!..
— Оне вдвоем сидели, выпивали; вместе служили когда-то: ну, воспоминания, то-се… Он заходит: «Об чем толкуете, старперы?!» Гошка-то и скажи: «Гляди, явился! Волос долог, а ум-от короток!» Тот пошел в ограду, взял топор, вернулся: «Это у меня ум-от короток?! Теперь сами короче станете!» Сначала башки им отсек, потом ступни отрубил. Выкурил цыгарку, потом как себя по горлу-то секане-ет! И — тоже готов!..
Когда-то в Малом Вицыне был грамотен едва ли не один житель из трехсот; потом — один из ста. Один из пятидесяти, двадцати, десяти… В период повальной грамотности каждый уже умел не только читать и писать, — но и знал латинский алфавит, худо-бедно мерекал в истории с географией, порою мог даже объяснить значение слов микрофарада, октаэдр и косеканс, — однако явление сие, отрадное в целом, никак не влияло на историческую криминальную статистику. Скорей наоборот: чем дальше — тем больше воровали, убивали, разбивались в лепешку. Словно черт удил с небес, — и, войдя в охотку, все больше забрасывал удочек, снимая богатый улов. Но мы-то с вами люди умные и битые, знаем, что дело не только в черте: во-первых, чем больше техники — тем больше гибнет и калечится народу. Во-вторых — при цивилизации человек куда хочет, туда и едет от дому. Порою увезут и того, кто не хочет. Служба, учеба, то-другое; почему бы и вообще не поискать приключений на какую-нибудь часть тела? Пока человек дома, в привычном окружении, он еще боится: что скажет тот, что скажет этот… А порвавшему с такими предрассудками и сам нечистый не брат. Но теперь ведь везде так, не только в Малом Вицыне, верно? Издержки же бытия, связанные с техникой… ну не отменять же прогресс! Смешным и жалким оказался бы тот, кто попробовал бы его отменить. И не удержишь никого дома, если мудрейшие люди придумали уже автомобиль, поезд, моторное судно и самолет. Вот и думай…
Или — мятежный дух Нахрока был все же виною?..
Молодое поколение — в частности, дочь отставного майора Зоинька и жених ее Вася любое противное им действие, явление или вещь называли кратким словом шняга. У старого оперативника оно имело свое, особое значение.
Поспешая домой сегодня, он вышел на берег пруда. Там стоял тщедушный мужичонко в трусах, какие носили футболисты начала века. Прислоня ладонь к глазам, он вглядывался в воду и бормотал:
— Вот, щас… Щас-щас… Н-ну, молоде-эц!..
Федор Иваныч нахмурился; подойдя к мужику, он толкнул его и сказал:
— Эй, друг! Ты чего это высматриваешь?
— Да корефана! «Гляди, — дескать, — сколь я под водой могу пройти!» Вот и…
— И давно это было?
— Ну, сколь давно! Минут семь… может, восемь…
У Урябьева закололо в боку.
— Мар-рш в воду! — заревел он. — Живо, обормот! Где он нырнул? Вот, туда иди!
Мужик, вздрагивая, отправился в воду. И, не зайдя еще и по бедра, тащил уже за пятку, скуля, неудачника-корефана. Труп был бледно-белый, с татуировкой ниже правого локтя: «ГСВГ 1972–1974».
