Но все эти совпадения отпали, и мысли были о другом, хотя какие уж там мысли?
Жара в трамвае, народу — не протолкнешься. Надя ехала от конечной, и потому сидела, а трамвай несся мимо одинаковых блочных домов, этажей на пять, мимо ларьков, пивных, заборов…
Ехать долго. Ни газеты, ни книги, ничего. Только колеса трамвайные стучат где-то внизу под ногами, да люди входят, да ветер жаркий в окно повеял, и уже полегче.
Стала пальцами отстукивать что-то по стеклу. Под трамвайный грохот. Вот колеса, они всегда что-то такое напевают, что-то у них там вертится, какая-то своя мелодия.
И пальцы по стеклу.
Только мелодия не сразу возникает, не сразу.
Но возникает.
Под пальцами, по стеклу.
…Надежда, я… — осторожно пальцы коснулись стекла, теплого от солнца, — Надежда, я… вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет… Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет… Надежда, я останусь цел: не для меня земля сырая, а для меня твои тревоги, и добрый мир твоих забот…
И мчался этот трамвай, набитый до предела, и окраина рабочая была за окнами, неслась в жаре, в пыли, и пальцы Нади едва стекла касались… А мелодия, слова — соединились в такт трамвайным колесам.
…Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь, Надежда, если надо мною смерть развернет свои крыла, ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет, чтобы последняя граната меня прикончить не смогла…
Входили люди, выходили, и трамвай так повернул, что стекло, за которым сидела Надя, совсем стало золотым, жарким, слепое от солнца стекло, и пересаживались пассажиры на сторону теневую — такое горячее солнце ударило по этой стороне, но Надя не пересела, а только глаза прикрыла, а пальцы все отстукивали по стеклу:
…Но если вдруг, когда-нибудь, мне уберечься не удастся, какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на гражданской, на той единственной гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…
Вот и остановка, нужная Наде. Все дома здесь одинаковые — блочные, в пять этажей, первой застройки.
Был тут раньше пустырь, всем ветрам открытый, а теперь — дома, на которых какой-то заботливый человек догадался написать (на каждом!) черной краской несмываемой огромные цифры: 7, 8, 18…
Улица имени Юрия Гагарина.
Май, ветер. Хотя бы дождь пошел, и Волга здесь, кажется, не так далеко, а такое ощущение, что вся эта улица в степи стоит.
Леши, отца Лизы, дома не оказалось.
Соседка открыла. Молодая еще женщина, но замотанная детьми — они высыпали в коридор и глазели на Надю. Она даже и посчитать их не успела.
— Нет его, — сказала женщина. — Что-то он громыхал с утра. И рубль у меня просил. Я ему молочные бутылки отдала.
— Давно ушел? — спросила Надя.
— Да не так уж и давно, — ответила женщина. — Вы проходите…
— Спасибо, — сказала Надя. — Где тут у вас посуду ближе всего принимают?
— А у пельменной, во дворе, — охотно сказала женщина. — Там они все и собираются.
Надя сразу заметила Лешу. Он стоял где-то в середине огромной очереди к ветхому сарайчику, где за окошком принимали посуду, а принимал ее, ловко собирая с прилавка пустые бутылки, отставляя в сторону ненужные, безошибочно кидая мелочь на алюминиевую тарелку, красномордый, здоровый парень в синем халате с закатанными рукавами.
— Леша, — подошла Надя. — Пошли.
— А-а… — не удивился Леша. — Куда мне идти? Я час стою, уже недолго осталось.
— Да отдай ты эти бутылки! — сказала Надя. — Вот ему отдай. — Она показала на парня, стоявшего за Лешей. — Есть у меня деньги. На пиво тебе хватит.
Леша, не сопротивляясь, отдал свою авоську парню и пошел за Надей.
— Ты знаешь, что Лиза в милиции? — спросила на ходу Надя.
— В какой милиции? — Леша даже остановился. — Ты что?
— Ох, Лешка! — вздохнула Надя.
— Погоди, — сказал Лешка. — Я ничего не соображаю. Милиция… Ты видишь, я не в себе… — он пытался улыбнуться. — Ты не обращай внимания, что я побрился и рубашку переменил, а не в себе… Ты вроде бы на пиво обещала…
— Вот, — Надя протянула ему трешку.
— Здесь много, — сказал Леша. — Я сдачу принесу.
— Принеси, — сказала Надя. — Сдачу.
Леша сразу заторопился.
— Ты… — сказал он. — Ты вот здесь, около газет постой… Почитай, как там и что… А я сейчас, я быстро…
Надя остановилась около газетного щита.
Газеты были вчерашние, оборванные там, где телевизионная программа. Рыжая газета, вся на солнце выгоревшая, но Надя прочитала, что осталось — про Ирландию. Католики, протестанты. Военные машины на улицах. А в Португалии «Броненосец Потемкин» идет! Вот это здорово!
Надя еще раз прочитала и, оглянувшись, оторвала это сообщение и положила в сумку.
А тут и Леша появился. В руке у него было эскимо на палочке.
— Вот, на сдачу купил, — сказал он. — Тебе.
Он вполне пришел в себя.
— Ну, вот что, — Надя взяла эскимо. — Я временно переселяюсь к тебе. Ну, на месяц, два. Сколько там твое лечение займет.
— Какое лечение? — тревожно спросил Леша. — Ты что это придумала?
— Обыкновенное, от водки, — сказала Надя. — А Лиза со мной поживет. Пока что.
— Вот, значит, как! — Леша заволновался. — Без меня меня женили! Да кто тебя уполномочил!
— Слова-то какие знаешь! — усмехнулась Надя. — Как ты его с утра выговорить смог. Уполномочил. Надо же!
— Чего ты в чужую жизнь лезешь? — Леша говорил громко.
Прохожие останавливались. Очень эта сцена смахивала на самый заурядный скандал мужа и жены. Останавливались, слушали.
— Ну, ты! Чего? Чего надо? — кричал Леша прохожим. — Иди, иди! Валяй отсюда!
— Не хочешь сам, Леша, я тебя принудительно положу. — Надя говорила спокойно. — Направление я тебе сделаю. Не думай, что это так просто. Люди месяцами ждут. Мучаются. Да ты… Что, плохо, Лешка? Смотри, мокрый весь… Пошли, посидим…
— Отстань! — Леша рванулся. — Иди ты!
— Ну, ладно, — сказала Надя спокойно, — по-человечески не хочешь говорить. Жить по-человечески не хочешь. А Лизу я тебе не отдам!
— Ты к Лизе не прикасайся! — уже кричал Леша. — Лиза!.. Да я за нее… Я за нее! У меня никого больше нет, понимаешь ты…
— Понимаю, — сказала Надя.
— В милиции, говоришь? — Леша был уже сильно возбужден. — Я эту милицию всю разнесу! Я им покажу! Знаешь, какая она, Лиза! Она ж святая! Где эта милиция? Какое у этих сволочей отделение? За что они ее?
— Ладно, Леша, — сказала Надя. — Иди домой. Я сама разберусь. Ты отдохни… — Надя сдерживала себя изо всех сил, чтоб не сорваться, не накричать сейчас на этого взбудораженного, взмокшего сразу человека с бегающими глазами, и губы у него беспомощно тряслись, и оставить его одного было явно нельзя, а быть рядом — невыносимо.
И все же Надя резко повернулась и пошла.
— Надя! — вслед ей крикнул Леша. — Ты куда? Где это отделение? Где?!..
Немного времени прошло.
К дому Леши подкатила санитарная машина.
Нет, она не была похожа на скорую помощь. Это был крытый фургон, а то, что она санитарная, выяснилось только после того, как из нее вышли трое крепких ребят в белых халатах.
Надя была с ними.
Они поднялись по узкой лестнице (такие уж лестницы спешно строились в этих домах) на третий этаж. Позвонили. Открыла та же соседка. Увидела молодых людей в белых халатах, Надю. Испугалась, но не удивилась нисколько.
— Проходите, проходите…
Прошли.
Общая квартира. И снова высыпали в коридор дети. Один, два, три, четыре — сколько же их? Женщина быстро загнала их в комнату.
Квартира была на две семьи. Леша и его дочь жили в боковой комнате.
Дверь была заперта изнутри. Ключ торчал с той стороны. Надя постучалась.
— Леша! — сказала она как можно спокойнее. — Леша! Это я, Надя!
— Чего тебе? — раздался злой голос Леши. — Чего надо?
— Открой дверь.
— Я сегодня гостей не принимаю, — ответил Леша. — День у меня нынче не приемный. Поняла?
— Леша, открой, — сказала Надя. — А то взломаем. Я тебя по-хорошему прошу.
— Иди ты!.. — Леша ответил долгой и замысловатой руганью.
Санитары терпеливо ждали. Ребята они были опытные. Всякого насмотрелись.
— Леша, — сказала Надя. — Открывай. Хватит валять дурака! Открывай, слышишь?..
За дверью, вперемешку с руганью послышался шум, — что-то Леша передвигал поближе к двери, что-то там гремело, падало.
Санитары смотрели на Надю.
— Давайте, — сказала Надя. — Хватит эту волынку тянуть.
Санитары только этого и ждали.
Они вполне профессионально навалились на дверь. Но дверь не поддавалась.
А Леша кричал оттуда, из комнаты:
— Сволочи! Гады! В дурдом захотели спрятать! Не выйдет! Живым все равно не дамся! А тебе, Надька, никогда этого не прощу! Стерва ты последняя! Шкура продажная! Купили тебя, сука! Депутатша!
