— Красивая история, — сказал кто-то (опять «кто-то», поскольку не разберешь кто).
— За жизнь поговорим? — сказала Надя. — Я — пожалуйста.
— Давай за Лешу поговорим, — тот же голос.
— Я уже все про него сказала. — Надя отхлебнула глоток. — Все.
— Все, да не все…
— Тогда сам говори, — сказала Надя. — Если только по совести.
— А это уж не твое дело. У тебя — своя совесть, у Лешки — своя, понимаешь?
— Нет, не понимаю. Ты к свету подойди, не люблю в темноте разговаривать. К лампочке поближе, так и в глаза посмотреть можно.
— Лешка — человек, — сказал парень, держась за лампочку, хотя она была уже горячая, но он ее касался пальцами. — А ты… Ты — тоже человек, я вижу… Ты говоришь, Лешка сдался, ушел вот так… Но вот ты — депутат, ты — власть, ты — все.
— Я не депутат, — сказала Надя. — Ты же знаешь.
— Ты тут за советскую власть права качала, как будто мы какие-то белогвардейцы… Ты — советская власть?
— Да, — сказала Надя. — На данном отрезке времени.
— Она своя девка, — сказал кто-то. — Оставь ты ее… Выпьем…
— Я никакая вам не своя, — сказала Надя храбро. — Я… — Тут она заплакала, лицом упала на стол и плакала, и ребята молчали.
Лицом вниз, она запела, заговорила:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж еще идти солдату,
Кому нести печать свою?
Пришел солдат в глубоком горе
На перекресток трех дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой,
Хотелось выпить за здоровье,
А вот пришлось за упокой.
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт…
— Надя, — сказала Клава, — пошли ко мне, я тебя уложу.
— Нет, я тут посижу, — сказала Надя, оглядывая ребят, но никого не видя. — Я тут уж… Ладно?
— Как хочешь, — сказала Клава. — А то пошли, а ребята сами посидят…
Ребята посидели бы сами, и никто их не гнал, но раздался такой длинный, такой тревожный звонок в дверь, а потом еще и ногами кто-то стучал, и кулаками.
Открыла дверь Клава.
Лиза стояла в распахнутом красном пальто, рядом — Славка.
Лиза прошла к комнату отца. Никою не видя. Прямо к Наде.
— Здравствуйте, — сказала она. — Добрый вечер.
— Лиза… — только что и нашлась сказать Надя.
— Вон отсюда, ты! Вы — вон! — сказала Лиза. — Вы! Ты! Вон!..
Все, кто были в комнате Леши, кроме Клавы, может быть, были на стороне Лизы, и все встали, и окружили Надю, как тогда около магазина.
А она голову на локти положила, лицо приподняла и внимательно на Лизу смотрела, и на Славу тоже, но потом снова голову на руки положила, ненадолго, в полной тишине, а потом встала.
— Появилась? — спросила Надя. — Или сон все это?
— Явь, — сказал Слава. — Реально все, Надежда Тимофеевна.
— Ну и хорошо, — сказала Надя. — А то я тебя заждалась.
— Слава! — Лиза кричала. — Уберите ее отсюда!
— Все, — сказала Надя. — Поминки кончились. Ребята, подымайся кто как может. А кто не может, пускай товарищи подсобят.
А Надю ребята эти подгоняли к балкону. Шли на нее, к балкону. Молча шли…
— Уходи по-хорошему, — сказал ей пожилой. — Плохо тебе будет.
— Ну, давай! — сказала Надя, отступая к балконной двери. — Я милицию звать не стану. Не бойся. Ты себя не бойся.
Парень в красном шарфе достал нож.
Лиза и Слава остались притертые к стене. Парень, пьяный, уже шел с ножом на Надю. Она ждала.
— Ну, бей, — сказала Надя. — Бей.
Пока парень этот нож свой направлял, Надя отхлестала его по щекам. Раз, два. Еще раз.
И нож отобрала, очень спокойно. Сложила — он оказался очень удобным в руке, ореховая рукоятка. Теплая.
А ребята, собравшиеся на поминки, как-то незаметно смывались. Один за другим.
Остались только Лиза, Слава и Клава, да стол этот неприбранный. И нож у Нади в руке. Она его раскрыла.
Длинный нож, тонкий.
На студии телевидения Надю повели поначалу в гримерную.
Она не сопротивлялась — куда вели, туда и шла. Коридоры, коридоры — пластик, лампы дневного света, а он вовсе и не дневной, а жесткий, холодный.
Коридор бесконечен.
Зеркало.
Надя рассматривала себя. Ничего, все как следует. Причесалась, кофточка розовая, воротничок из-под нее белый.
Так, все как надо, и она не обращала внимания на то, что ее чуть подмалевали, слегка подкрасили, что текст на столе гримерном лежал — всего две страницы, две странички печатного текста, очень аккуратно выполненного — все буквы разглядишь.
Тот парень, который отвечал за нее, за ее выступление, вертелся тут же, и суета его Надю раздражала.
Гримерша спросила:
— Вам тон посветлее?
— Спасибо, — сказала Надя. — Все замечательно. Пошли.
В разных домах в этот час светились телевизоры. Светился он и у Кости, он сидел, ждал…
— Слово предоставляется знатной работнице, кавалеру ордена «Знак Почета», кандидату в депутаты Верховного Совета СССР Надежде Тимофеевне Смолиной.
Это был местный «Голубой огонек». Столики стояли с бутылками боржома и лимонада, и ведущие очень весело расхаживали между столиков, приглашая к разговору выбранных людей, а люди эти, выбранные, вели себя скромно, и неловко им было пить боржом, кофе и что-то говорить развеселым голосом.
— Итак, Надя, вы наша гостья, — сказала дикторша телевидения, присев к Наде за столик. — Что бы вы хотели сказать вашим избирателям, вы, самый молодой наш депутат?
— В Первомайском районе, — сказала Надя, — вы наверно, знаете, где это, есть свалка, общегородская.
Дикторша, сидевшая рядом, попыталась переменить тему, но Надя взяла ее за руку и продолжала говорить — прямо в камеру.
— Как тебя зовут, девушка? — это она у дикторши спросила.
— Светлана Бодрова, — сказала дикторша.
— Ты где живешь? — спросила Надя.
— На проспекте Коммунаров, — ответила дикторша.
— Значит, тебе, Света, повезло, — сказала Надя.
— Вот, — сказала дикторша, — сейчас споет наш московский гость…
Камера двинулась к московскому гостю, который был уже готов запеть и микрофон держал в руке.
— Песня про Волгу, — объявила дикторша. — Волга — это колыбель…
Надя пошла вслед за ней, забрала микрофон у певца и пошла на камеру.
— Песни споем потом, — сказала Надя. — После, товарищи. Я тут впервые, на «Голубом огоньке», и тут веселья мало, конечно, но раз уж меня позвали и я пришла, то я не кофе пить тут буду и песни слушать — это после; я по другому поводу. Вы меня выдвинули в депутаты, спасибо вам, — Надя поклонилась. — Вы эту камеру, — это к телевизионщикам, — вы ее поближе, а то, я знаю, плохо слышно будет… Вот, товарищи, я коротко скажу. В Первомайском районе свалка, на весь город позор. Туда все, извиняюсь, за выражение, дерьмо свозят. А завод по переработке всего этого — через четыре года предполагают строить! Понимаете! Четыре года! За эти четыре года чего только там ни случится! Я уже не говорю, что дети там. Так вот, товарищи, я вас призываю, через телевизор, в субботу, то есть завтра, всем туда прийти, кто с чем, и уничтожить все это, всю эту свалку, извиняюсь, дерьма. Лучше всего с утра. Я там буду, товарищи. И жду всех. Спасибо, как говорится, за внимание…
Тут камеру отвели быстро в сторону, но Наде это было уже безразлично. Камера поехала к певцу, который уже очень нервничал, но собрался и запел:
Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе и не ново,
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова…
…Надя шла по коридору студии, бесконечно длинному, а за ней бежала ассистентка. Бежала, что-то говорила, но Надя ее не слушала.
Ночевала Надя у Лизы. Дома ее не было. Надя легла на диван, накрылась пальто, свет не зажигала. Лежала, ждала. Тихо было в доме. Клава ее больше не беспокоила и даже с чаем не обращалась. Лежала Надя, слушала, как трамваи за окнами гремят, как кто-то на мотоцикле пронесся без глушителя — шум на всю улицу Гагарина. Спать, надо спать.
И тут пришла Лиза, дверь открыла своим ключом, вошла тихо.
Надя и не встала, а только посмотрела на нее с дивана.
И Лиза не подошла, а в дверях осталась.
— Есть хочешь? — спросила Надя. — Там, на кухне, я тебе тарелкой накрыла. Рыба жареная…
— Рыба жареная… — повторила Лиза.
— Ну, какая есть, — сказала Надя. — Ложись спать.
— Нет уж, нет, — сказала Лиза. — Вы эту рыбу сами кушайте, на здоровье. Я вас ненавижу, ясно? Вот, шла по дороге и решила на огонек зайти… И сказать: ненавижу вас я.
