– Все-таки ты страшный человек.
– Зато ты у нас добрый и хороший. Пользуешься народной любовью.
– Клянусь, – зарычал Никитин, – я сейчас встану – башку тебе разобью. Руки заняты – ногами все сделаю. Не зли меня, понял? И так тошно.
Кактус кротко хмыкнул.
Нет, Ваня. Не я тебя разозлил. Это сам ты на себя злишься. Сочувствую. Но поделать ничего не могу.
– Я не злю тебя, Иван, – еще более кротко возразил он. – И в мыслях нет. Ты лучше подумай вот о чем. Есть люди хорошие и добрые, есть злые и страшные. Я не мальчик, на людей насмотрелся, и вот что знаю: если присмотреться ко всякому добряку, даже самому наидобрейшему – только внимательно, понимаешь? внимательно! – то за его спиной, в тени, всегда можно увидеть другого человека. Страшного. С ножичком. Какого-нибудь вонючего Кактуса…
– Ты, Кирюха, значение своей персоны сильно преувеличиваешь.
– Может, оно и так. Только не забудь, что для тебя сейчас я – самая важная персона.
Кактус удалил полотенцем остатки мыла с лица бывшего депутата и вдруг на секунду замер – с ним опять произошло то, что регулярно беспокоило всю жизнь, а в последние месяцы повторялось по нескольку раз в день с настораживающей регулярностью. Кто-то невидимый, бестелесный, сильный и опасный появился сзади и потрогал за затылок. То ли шершавой холодной клешней, то ли страшной когтистой лапой. То ли даже широко разинутой клыкастой пастью приноровился, чтоб кусок черепа отхватить… Полумиг полуужаса. Кто? Зачем? А главное – за что? Ладно, за что – известно… Тут же, как будто в спешке, до рождения настоящего испуга, дурной морок исчез.
Кирилл про себя ухмыльнулся. Нет, нервы мои в порядке. Руки не дрожат, в груди – прохлада. Нормальные нервы. Получше, чем у многих. А затылок ломит из-за погоды. Давление меняется. Не будь мои нервы крепкими – я не ввязался бы в эту дикую историю. Не торчал бы здесь, умащивая лосьонами физиономию бывшей восходящей политической звезды. Все будет хорошо. Всех обманем, сами уйдем огородами. На послезавтра у нас два билетика куплено. Из Домодедова. Москва – Вена. Бизнес-классом, кстати. В аэропорту нас будут ждать, чтоб поймать. А мы – не приедем. Билетики специально взяты, чтоб погоню запутать. Те, кто погоню ведут, сейчас сидят себе, пиво пьют и телевизор смотрят. И думают, что послезавтра нас спокойно повяжут. А мы – не приедем. Никто никуда не полетит. Послезавтра, нас не отыскав, они сильно расстроятся, пиво пить перестанут и искать начнут со всей энергией и злобой, но мы еще что-нибудь придумаем. Мы ребята серьезные и уходить будем серьезно. Пусть ищут. У зайца одна дорога, а у охотника – много.
А что касается виноторговца Матвея Матвеева – ему просто не повезло.
Через два дня Матвей позвонил. Пригласил ее в ресторан. Она согласилась. Вечером спустилась во двор, опоздав всего лишь на двадцать минут. Он стоял возле своего авто, хорошо улыбался. Приятный парень. Нормальный.
– Привет, – сказала она, глядя ему в глаза и там обнаруживая то, что хотела.
Она ему нравится. И еще как.
– Извини, что опоздала.
– Ерунда, – ответил он. – Иди сюда. Посмотри, что у меня есть.
«Иди сюда» произнеслось негромко, интимно. Марина повиновалась, сразу признавшись себе: куда бы ни позвал ее этот молодой человек с честным лицом и свободными движениями рук – она пойдет. Не от любви – помилуйте, какая любовь на первом свидании? – и не от симпатии даже, а от любопытства. От жадного дамского интереса.
Он открыл багажник. Замок щелкнул басом, внушительно.
Внутри покоился букет, огромный, влажный. Розы. Крупные, на метровой длины стеблях.
– Нравится?
– Да.
– Это тебе.
– Спасибо.
Она засмеялась, приняла на руки хрустящий благоухающий груз. Отправила поверх темно-бордовых бутонов специальный взгляд. Если смотреть на мужчину сквозь только что подаренный тысячерублевый набор цветов, взгляд становится специальным сам по себе.
Нет, она впечатлилась не цветами. Нежнейшие, бархатные розы выглядели замечательно и пахли тоже, но она в свои девятнадцать видала букеты и получше. Багажник – вот что поразило Марину. Стерильно чистый. Ни пятнышка грязи. Ни пылинки. Никаких грязных тряпок, мятых ведер, никаких канистр и ржавых железок. Промасленное, неприглядное барахлище, обычно под завязку забивающее кормовые отсеки автомобилей, в том числе у ее собственного отца, – здесь отсутствовало. Пусто, чисто. Почти слишком чисто, но не слишком, а так, как надо.
Сели и поехали.
Она не стала скромничать.
– Боже, что за запах в твоей машине!
– Миллионерский, – скромно признался Матвей.
– Это как?
– Натуральная кожа, – перечислил он, – красное дерево, пластик. Плюс шампунь для кожи, мастика для красного дерева, полироль для пластика…
– …и парфюм, – добавила Марина, втягивая ноздрями пряную атмосферу своего нового и лучшего мужчины.
– Пако Рабанн.
– Я так и знала! Зачем ты сказал! Я бы угадала сама!
– Не сомневаюсь.
Помолчали – приятно, в приторном предвкушении дальнейшего. Взяли паузу.
– А ты, значит, миллионер?
– Ни в коем случае.
– Но в миллионерских запахах разбираешься.
Тут скула Матвея прокатилась вниз и вверх, опять обозначилась синяя жилка поперек виска, губы жестко – даже жестоко – сжались и вновь разомкнулись:
– Надо, – сообщил он, – носить на себе запах денег, и тогда деньги появятся. Они придут на запах.
…И девочки тоже придут, добавила умная Марина мысленно. Они – девочки, самочки, отважные охотницы за перспективными мальчиками – сбегаются на упомянутый аромат мгновенно. Они его нутром улавливают. Гляди, мать, как у него здесь чисто, в салоне его машины, как блестит гладчайшая кожа мягчайших кресел, как тут все здорово продумано, в этой огромной сверкающей лодке, предназначенной для катания по асфальтовым рекам! Ни пыли, ни грязи, ни песка, ни забитой сигаретными останками пепельницы, ни кошмарного амбре копеечного дезодоранта.
У него таких, как ты, пять или семь минимум, сказала себе она и взгрустнула. Он катает девочек на своем шикарном крейсере, имеет их – возможно, прямо здесь же, на кожаных подушках, – а потом пылесосом и щеткой удаляет вещдоки, следы, всякие волосы там или окурки со следами помады… Отсюда – и избыточная чистота. У такого приятного мужчины с вальяжными манерами и дорогими часами на сухом интеллигентском запястье наверняка десяток подружек, он жизнелюб, это видно; обойтись одною – не его стиль; будь осторожна, дорогая, не растай, не изображай мороженое, изобрази что-нибудь другое…
Но не смогла, изобразила, растаяла еще до ресторана, а там – сдалась окончательно, не нашла сил противостоять обаянию, поддалась естественной красоте его поведения, его жестов, его бесконечных, тихим хриплым баритоном поданных вопросов. Тебе удобно? Тебе интересно? Вкусно? Сладко? Не дует? Не душно? Не скучно? Не жестко сидеть?
Нет, любимый. Не дует, не скучно, все идеально, все здорово, все хорошо.
– Десерт будешь?
– Нет, пожалуй. Нет… Спасибо…
– Блюдешь фигуру?
– Можно и так сказать.
– Фигура – не главное.
– А что главное?
– Знал бы ответ – вышел бы в дамки.
Помолчали, посмотрели друг на друга, утонули друг в друге, вдруг опомнились, очнулись, вдруг решили, что незачем. Пусть оно несет нас туда, где мед и перец, где соль и сахар, где любовь и последствия. Где жизнь и гибель.
– А ты, значит, не вышел? В дамки?
– Нет. Но это впереди.
– Хочешь туда, да?
– Куда?
– В дамки.
Снова его характер обозначился биением фиолетового шнурка под кожей, сбоку, подле глаза.
– Хороший вопрос. Не хочу. Но обязан.
– Почему обязан? Что за императив?
– Обязан – потому что иначе лишусь главного.
– Чего? Что для тебя главное?
– Самоуважение. Вера в себя. Сила.
– Ты тщеславен. И еще – ты в плену иллюзий.
Здесь Матвей засмеялся. Она видела, что он опьянел – от нее, от красного сладкого вина, от обстановки. Красивая пара, подъехали на красивом авто, красивый кабак, аперитив, все такое. А что еще нужно, кроме аперитива, миллионерского запаха и двусмысленной, возбуждающей беседы?
Ах, она пошла бы за ним, к нему, с ним в тот же вечер. Новый и лучший мужчина – что еще нужно, подруги, для женской удачи? Она, Марина, утонула бы в нем, как в теплом, соленом, солнечном океане, бросилась бы в волны, захлебнулась бы и умерла, и возродилась, и отдалась бы, блин, легко, – но после ресторана он отвез ее домой, проводил за локоток до двери, чопорно хмыкнул (мало ли хулиганов в подъездах) и сбежал, мальчишка, за секунду до того, как мама открыла дверь и впустила смертельно влюбившуюся, пьяную в дым, при букете роз, дочь домой.
– Ухажер, да? – без выражения предположила мама, помещая цветы в вазу, а дочь – под одеяло.
