Живу в рубле. Под сводами рубля
Легко и гулко дышится…
«Рубль», 1988.
старые деньги плохо пахнут
старые деньги кишат микробами
старые деньги плохо помнят
новые деньги еще не распробовали
новые деньги нуждаются в защите
чем они моложе тем неудержимее
я еще застала три тополя на Плющихе
когда деньги были большими
всякая копейка выпендривалась из кармана
на нее вода текла газированная
а на мне еще юбка была плиссированная
великоватая мамина
старые деньги ходили медленно
дикция была не очень отчетливой
золотой червонец лучше медного
зеленая сотня лучше черной
новые деньги такие бешеные
новые риши так бесстрашны
старые деньги такие бедные
старые деньги совсем истрачены
* * *
вот сейчас когда уже в курсе что сколько стоит
и уже по фене кто сколько тратит
все отлично сложится только надо самой и в столбик
в крайнем случае вдвоем и в квадратик
в правом верхнем углу ставим имя и год рожденья
остальное уже процент с капитала
скажем первый курс неделя в Крыму пара дней рожденья
эту сумму я вчерне подсчитала
эту букву я когда-то пыталась прихлопнуть точкой
не исчезла но стала очень короткой
эту клетку уже можно заполнять птичкой
галочкой сорочкой воронкой
обо мне отзывались два поэта и один критик
даром что я знаю ихнюю братию
там и сям уверенно ставим крестик
вместе получается сущей гладью
остается какая-то мелочь вполне по средствам
глубоко подышать забыть один телефонный номер
высморкаться газ ключи посмотреться
вырез блузки красные глазки и сбоку нолик
что ли зачеркивай
* * *
…Если хочешь, после мы удерем
за оставшимся где-нибудь сентябрем;
ближе к морю, в какой-нибудь Севастополь, —
там, где день не кончается к четырем.
Или просто выйдем в больничный двор
поглядеть, как слоится дымный раствор
ранних сумерек в нездешнем фонарном
свете, сочащемся сквозь забор.
Мир существует, пока разъят.
Остановка, разряд, разряд —
линия спотыкается, дышит,
веки приподнимаются, взгляд
бродит по тумбочке: стопка книг,
яблоко, люминесцентный блик
на черенке кривоватой ложки —
взгляд покачнулся, вернулся, вник
внутрь свеченья, в итог труда;
горы, моря, сады, города
ткутся сплошным восточным узором,
день не кончается никогда.
* * *
Берег исчез — или из вида, или исчез,
Все умерли, тает след за кормой, тает сама корма,
Странно, не правда ли, думать, что и сейчас
Где-то носятся ветром мосты, фонари, дома.
Не доверяйся штилю, ищи иную твердь, привяжись,
Что ли, к обломку мачты — он уже ноздреват, —
Все умерли, началась новая жизнь,
Поздно вглядываться, тем более — прозревать.
Странно, — пока земля и море были юны,
Мы ходили над ними по плетенью словес.
…Еще плещется, еще есть вершка два глубины,
Поторопись, подбери колени, плыви, пловец.
* * *
Главное в катастрофе — что все закончится хорошо.
То есть, конечно, взорвется бензин в двенадцатой бочке,
не раскроется парашют,
винт рассыплется в порошок,
двое-трое неглавных умрут —
но никак не больше.
Главные герои выживут; крупный план,
монологи главных героев в мраморных стенах,
посещенье вдов и сирот, врачеванье ран,
скупая слеза по щеке.
Но пять-шесть второстепенных,
вероятно, умрут. Ну еще десяток умрет
из дублирующего состава; тридцать — сорок статистов,
две-три сотни массовки, — в общем, народ,
так что, впившись ногтями в ладони и зубы стиснув,
ты тоже погибнешь, зритель; но все равно
это хороший финал, без чувствительного занудства, —
слишком душно уже смотреть это кино,
слишком много гнева, чтобы не задохнуться.
21 августа 2000.
Вячеслав Пьецух
Три рассказа
Пьецух Вячеслав Алексеевич родился в 1946 году в Москве. По образованию — учитель истории. Автор четырнадцати книг прозы. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Разоблачение электричества
У нас во дворе уже третью ночь подряд сумасшедший Турчанинов говорит со своего балкона речи о международном положении — значит, пришла весна.
Не знаю, где как, а в нашем богоспасаемом городе что ни весна, то обязательно приключается что-нибудь из ряда вон выходящее, например, в позапрошлом году вдруг исчезли из обращения бумажные деньги, в прошлом году бастовали дворники и улицы пришли в такое запустение, что ни автомобилисту было не проехать, ни пешему не пройти. Думалось: что-то нас ожидает в этом году, наверное, что-нибудь совсем уж безобразное, предположительно случится землетрясение, вообще немыслимое в средней полосе России, или на город нападет повальный панкреатит.
Но действительность, как говорится, превзошла все ожидания, чего, живучи в нашем городе, как раз и следовало ожидать. В один прекрасный день, именно 14 апреля, во вторник, внезапно повсюду выключилось электричество, некоторым образом безнадежно выключилось, точно оно иссякло, кончилось, как у кормящих матерей кончается молоко. Сидели себе по домам несметные тысячи горожан, таращились в телевизор — и вдруг нба тебе! — сами собой погасли голубые экраны, потух свет, остановились стиральные машины, перестали работать микроволновые печи, холодильники, электробритвы, кухонные комбайны, фены и утюги. Сразу какая-то странная тишина прошла по этажам, от которой делалось жутко, что-то зашевелилось в мусоропроводе, и тараканы повылазили из щелей.
Сейчас трудно сказать, что именно подвигло на эту мысль, но тогда подумалось: электричество выключилось не случайно, а закономерно, и не на время, а навсегда. Что-то могло произойти с магнитным полем Земли, допустим, сместилась ось нашей планеты по отношению к перпендикуляру, а то случилась бурная гравитационная интервенция со стороны галактики Большие Магеллановы Облака, и электроны потеряли способность приходить в целенаправленное движение под воздействием внешних сил. Тут же пришло в голову — это сколько солярки сейчас сжигается понапрасну на тепловых электростанциях, сколько гидротурбин крутится впустую по великим рекам, не в силах заставить электроны работать хотя бы на фены и утюги. И такая картина вставала перед мысленным взором: матушка-Волга, как и встарь, катит свои воды в Каспийское море, по-прежнему стоит поперек течения Куйбышевская ГЭС, а Поволжье коснеет в холодной мгле.
Прошло, наверное, с полчаса, как жизнь пресеклась из-за отсутствия электричества, когда на нашу лестничную площадку высыпал народ и загомонил на разные голоса. По голосам, впрочем, никого нельзя было узнать, потому что жильцы на нашей лестничной площадке сроду между собой не общались и знали друг друга только по фамилиям и в лицо. Но и по лицу никого нельзя было узнать, ибо темень стояла непроглядная, как если ладонями нарочно закрыть глаза. Априори же можно было утверждать, что на лестничной площадке собрались: холостяк Митя Смирнов, маленький, круглоголовый толстяк Тушканчик Владимир Иванович, его жена Клара Ивановна, дама в годах Ольга Сергеевна Адинокова и ее сожитель Иннокентий, он же Кеша, моложавый господин с глазами навыкат и такой идиотской дикцией, словно он вечно пьян.
Когда голоса соседей несколько угомонились, я несмело предположил:
— По-моему, это обещанный Судный день. Ну когда такое было, чтобы во всем городе на полчаса отключили электричество, — никогда! Сейчас четыре всадника проскачут по улице Ленина, и будем отвечать за помыслы и дела…
— Да бросьте вы наводить тень на плетень! — оборвала меня, скорее всего, Ольга Сергеевна Адинокова. — Это все проделки Чубайса, которого, по-хорошему, надо четвертовать на Красной площади, чтобы он знал, как обижать народ!
— Действительно, — согласился с ней, кажется, Тушканчик, — то по его милости электроэнергия дорожает чуть ли не каждый месяц, а то он свет окончательно отключил!
Вроде бы Митя Смирнов сказал:
— Вполне может быть, что Чубайс в данном конкретном случае ни при чем. Просто кончилось электричество, вот и все! Должно же оно когда-нибудь кончиться по той простой причине, что все кончается и ничего нет вечного под луной…
