После обеда прокатился слух, что вызван Чарлз Лентон. Таких поворотов судьба лет тридцать не делала. К вечеру разнообразные высокопоставленные особы успели открыть в Лентоне немало добродетелей, до сих пор не столь очевидных. Лентон был министр-середнячок, после войны некоторое время занимал нынешнюю должность Роуза. Теперь ему сравнялось пятьдесят пять — премьеры обычно постарше. Образование он получил юридическое; его называли первым премьером от консерваторов без средств, тянущих на отдельное упоминание, — после Дизраэли, разумеется. Лентон энергичен, румян и прост в обращении; он был бы и симпатичен, как мультяшный поросенок, если б не мешки под глазами, по меткому выражению одного карикатуриста и талантливого фотографа, постигшие его в первые сутки после рождения.
— По крайней мере, дорогой мой Льюис, нам не грозит снежная слепота, вызванная блеском граней его ума, — заметил Гектор Роуз.
Роджер отмалчивался — выжидал, куда ветер подует. Лондон как таковой теперь померк и с воздуха, наверно, был опознаваем только по обрывкам информации о новом премьере (кого он выслушал, где провел выходные, с кем пил виски поздно вечером), которые, подобно искрам, катились по густой бикфордовой сети, накрывшей улицы и скверы.
Три месяца Роджер и его единомышленники не сомневались в одном, а именно в том, что у нового премьера имеется доверенное лицо. Само по себе наличие доверенного лица дело обычное — большинство «главных», как иногда называют премьеров, доверенных лиц имеют. Нет, Роджера удивил выбор. Лентон остановился на кандидатуре Реджи Коллингвуда.
Стороннему наблюдателю могло показаться, что у Лентона с Коллингвудом ничего общего. Коллингвуд надменный, высокомерный, байронически мрачный, в то время как Лентон компанейский и почти нарочито прозаичный, будто верх его устремлений — органично смотреться в шляпе-котелке при выходе из подземки. И однако, что-то ведь их связало. В коридорах уже возвышали министров, которым благоволил Коллингвуд, и предсказывали спад активам Роджера.
Последнее было недалеко от истины. Мне сама Каро говорила, что Коллингвуд с ее родными никогда не ладил — они для него слишком «из высшего общества». Коллингвуд сам вращался в высшем обществе, но не одобрял его. С Роджером пересекался только на светских приемах. В те памятные бассетские выходные они едва обменялись приветствиями — а потом Роджер обнаружил себя спровоцированным на скандал.
Впрочем, мало-помалу слухи теряли однозначность. Монти Кейва вернули в правительство и даже продвинули до управления министерством. Сплетники, было унявшиеся, возобновили деятельность. Не реверанс ли это Роджеру? Не работает ли премьер на два фронта? Имелось и более изощренное толкование — не хочет ли премьер данным жестом продемонстрировать левому крылу, что ничего против левого крыла не имеет, и под эту сурдинку отстранить Роджера?
Через несколько дней после назначения Кейва я сидел в парикмахерской на Керзон-стрит. Внезапно за спиной прошелестел вопрос:
— Ну и что же будет завтра вечером?
Едва поднявшись из парикмахерского кресла, я услышал еще кое-что. Оказывается, Роджер зван на частный ужин из тех, о которых хлопотуны вроде моего информатора узнают едва ли не раньше приглашенных. Ужинающих всего трое — премьер, Коллингвуд и единственный гость. Поскольку Коллингвуд не терпит клубов тори, ужин будет в гостинице, где Коллингвуд обосновался.
— Интересно, что они ему скажут.
Я понятия не имел. Я понятия не имел также и о степени правдивости информации. Ибо информатор мой был человек, любящий сплетни любовью страстной и бескорыстной. Бредя по залитой солнечным светом улице, я мрачно смаковал определение «источник, близкий к достоверному». Фраза отдавала Достоевским.
Информатор, однако, не ошибся. Через сорок восемь часов Каро позвонила Маргарет и спросила, нельзя ли им с Роджером сегодня у нас поужинать, в узком кругу, всего вчетвером, — и мы поняли, что случилось.
Квейфы прибыли очень рано. Солнце еще стояло над Гайд-парком, и Каро, устроившаяся напротив окна, немилосердно щурилась. Также немилосердно громко она объявила, что хочет выпить, но Роджеру надо налить первому. Сам Роджер с момента прихода и двух слов не сказал — голос Каро доминировал, точно так же как в ее собственном доме. Впрочем, Маргарет всегда больше меня симпатизировала Каро и лучше меня с ней ладила.
Маргарет села рядом с Каро на диван. Повисла пауза.
— Значит, вы с ними вчера ужинали? — обратился я к Роджеру.
— А с чего, по-вашему, мы тогда к вам в гости напросились? — проговорила Каро.
Роджер из кресла отсутствующим взглядом смотрел на картину, что висит у нас над каминной полкой.
— Как оно было? — спросил я.
Роджер вымучил что-то нечленораздельное.
Я растерялся. Присутствие Маргарет не могло сдерживать Роджера — он знал, что Маргарет не хуже, если не лучше, меня умеет держать язык за зубами. И Роджер и Каро прежде всегда свободно говорили в ее присутствии и доверяли ей.
Роджер потер глаза, лоб и виски, будто в усилии очнуться.
— Не знаю. — Он подался вперед. — Видите ли, если я скажу, что за расклад был вчера вечером, мне придется сказать заодно, что у меня все под контролем.
Роджер говорил как человек, сбитый с толку и не скрывающий этого. Как человек, не желающий ни людям показать, ни сам понять, насколько он счастлив.
— Новость ведь хорошая, да? — уточнила Маргарет.
— Я поверить не могу, — сказал Роджер.
— Можешь, и сам это знаешь, — проворковала Каро.
— Необходимо помнить, — осторожно заговорил Роджер, — что в верхах абсолютно все отличается крайней изменчивостью. Сейчас я в фаворе. Но на год фавора может и не хватить. Удача может отвернуться от меня. Вспомни, Каро, что случилось с твоим дядей. Кому-кому, а тебе должно быть известно, чего ждать. Да и Льюису с Маргарет. Они тоже достаточно повидали. Пока я знаю только одно — нынче вечером я на коне. Однако не исключено, что движение вниз по склону начнется уже завтра. Или сию минуту началось. Нельзя об этом забывать.
Наставление было из разряда тех, что сангвиники делают в адрес окружающих, когда боятся собственного головокружения от успехов. Роджер осторожничал на публику, изображал мудрого государственного мужа — но в душе ни единому своему слову не верил. Выглядел озадаченным и встревоженным — но излучал надежды, причем практически оправдавшиеся. Несколько раз за вечер ему мнилось, будто все желаемое уже достигнуто. Несколько раз он представлял себе свой новый кабинет и кабинет следующий.
И однако, весь вечер Роджер говорил как человек, свою натуру знающий; казалось, он задвинул собственные притязания, самоумалился. Странное следствие успеха, думал я; пожалуй, послевкусие успеха.
Мы всячески оттягивали ужин, сидели в гостиной, пили. Да, накануне вечером Роджер получил приглашение, в которое до сих пор не верил. Премьер выказывал дружелюбие; конечно, это в его обязанности входит — дружелюбие выказывать; оно не многого стоит. А вот что стоит, так это уверение премьером Роджера в своей поддержке. Коллингвуд же просто лопался от дружелюбия, чего от него и ожидать было нельзя — прежде он либо не давал себе труда быть дружелюбным, либо попросту не знал, как это делается.
— Самое удивительное, — снова заговорил Роджер (лицо у него было как у деревенского пастушонка на ярмарке), — что Коллингвуд мне вроде симпатизирует.
— Что ж тут удивительного? — возразила Маргарет.
— Да, но раньше-то не симпатизировал, — ответил Роджер. — И продолжил: — Дело в том, что раньше такого не бывало — чтобы большой человек поманил меня пальцем и сказал: «Мой мальчик, твое место здесь, наверху, рядом со мной». До сих пор я карабкался, цеплялся, отвоевывал каждый дюйм, а они наблюдали. Я, видите ли, не из тех, кому хочется помочь.
Он говорил немного обиженно. Обеим женщинам и даже мне жалоба казалась наигранной. Роджер производит впечатление человека сильного; его никак не назовешь «подающим надежды» — в частности, комплекция не та; вполне естественно, что никому не приходит в голову делать его своим протеже. В глазах большинства, в глазах разных Коллингвудов Роджер — не привыкший и нелюбящий подчиняться; ведущий, а не ведомый. Таким он казался, еще когда не достиг сорока лет, задолго до того, как «дозрел», во всех смыслах. Но сам Роджер себя таковым не считает. Пожалуй, никто в глубине души не считает себя несгибаемым, опытным, ведущим. Роджеру это известно; тем более ему странно, что других двигают, а его — нет. По интонациям я понял, что это незаживающая рана; видимо, воля его окрепла много лет назад, после удара.
— Не бери в голову, — сказала Каро. — Они тебе симпатизируют — сам говоришь: показывают, что приняли.
— Приняли, только замешкались изрядно, — съязвил Роджер.
