– Спасибо тебе большое, Аллен Гинсберг ты наш.[66] Но только я додумалась до «восхождения» первая. А теперь все про него говорят. Это, черт возьми, моя собственная лапша.
– И ты собственной лапшой обкушалась и обвешалась. «Ресурсопожиратели». «Сморчки». Норман Рокуэлл живописует Освенцим.
Касс опустила глаза. Потом тихо произнесла:
– Я худо-бедно пытаюсь завязать дискуссию о будущем соцобеспечения.
– Ладно, – сказал Терри. – Не хотел тебя задеть. Просто я дольше твоего имею дело с политиками. Когда начинается серьезная драка, поверь мне – не они первые летят вверх тормашками, а ты. Хотя постой. Зачем я тебе это говорю? Он же грохнул тебя на мине!
– Да, и кто из нас будет хромать всю оставшуюся жизнь? Отцепись от него наконец. Если тебе не нравится моя затея с Норманом Рокуэллом, я слушаю твои предложения.
Терри задумался.
– Может, подключим знаменитостей? Вроде рекламы молока, только пить будут отраву. На верхней губе потом багровые пятнышки. «Пробовали? Ну просто… восхождение!»
Касс улыбнулась.
– Ты в своем репертуаре. Даже когда ведешь себя как последняя сволочь – все равно великолепен.
– Либо ты слишком налегала на «ред булл», – сказал Терри, – либо перешла на Темную Сторону. В любом случае ты села на мель. Оставь эту идею с Норманом Рокуэллом.
– Сейчас не время для робости.
– Это верно, – сказал Терри. – Время для робости придет в следующий вторник.
Это была их давняя шутка. Чуть ли не каждый день на Капитолийском холме кто-нибудь говорил: «Сейчас не время для партийной непримиримости» – обычно в момент, когда этого деятеля уже добивала оппозиция. Если кто-то из них двоих натыкался на подобную фразу в печати, он бросался к компьютеру и немедленно отправлял другому электронное послание. Опоздавший платил вечером за выпивку.
– Мне вообще-то пора, – сказала Касс. – Встреча с Ранди на Капитолии.
– Передай Ироду мое фе.
– Очень смешно. Обхохочешься, типа того.
Но, спускаясь в лифте, Касс невольно задалась вопросом: не переходит ли она вброд некий Рубикон сумасшествия? Бросила взгляд на туфли. Вроде сухие.
Реакция Терри на Нормана Рокуэлла разочаровала ее и даже привела в тихую ярость. Мог бы признать, по крайней мере, что это остроумно. Как-то не хватает ему огня. Все-таки он из старшего поколения. Трудно ожидать готовности разделить ее пыл. И здорово ревнует, сказала она себе. «Ироду». Ну в самом деле! Как говорил один полковник в Боснии, а ну-ка все подышали в пакеты и продолжаем работу!
Когда дверь лифта открылась, она заставила себя пожать плечами. По барабану. Слава тебе, господи, подумала она, за это «по барабану». Любую неприятную мысль способен отразить этот барабан. Быть или не быть. По барабану. Нам нечего бояться, кроме самого страха. По барабану. Боевая задача выполнена. По барабану. Философский эквивалент разделительного барьера на автостраде. Может, стоило бы завещать, чтобы на могиле написали: Здесь покоится Кассандра Девайн. По барабану. Тоже очень мета. Как «восхождение».
Ее «блэкберри» зажужжал, как шмель в эпилептическом припадке. Срочная новость. Она прочла:
ОТЕЦ КАССАНДРЫ ДЕВАЙН, ПРИМАДОННЫ «ВОСХОЖДЕНИЯ», ПОРИЦАЕТ ДОЧЬ.
Она остановилась. Глубоко вздохнула. Уставилась на дисплей. Стала читать:
«Калифорнийский миллиардер, чародей хай-тека Франклин Коуэн говорит, что его бросает в дрожь от поведения его дочери Кассандры Девайн, которая придумала взятый затем на вооружение сенатором Рандольфом Джепперсоном план „добровольного восхождения“, имеющий целью спасти систему соцобеспечения.
– Напрасно она заварила эту кашу, – сказал Коуэн. – Зрелище неприглядное.
Коуэн, первоначальным своим состоянием обязанный технологии отслеживания почтовых отправлений, которую он разработал и продал компании „Федерал Экспресс“ за 540 миллионов долларов, заявил, что принял необычное решение публично подвергнуть критике собственную дочь, потому что находит „морально отталкивающим“ ее предложение государству поощрять самоубийства среди престарелых.
Он член „гнезда Филинов“ президента Пичема, которое состоит из крупных спонсоров его партии. Чтобы стать Филином, необходимо пожертвовать в партийную казну как минимум 250 тысяч долларов.
Коуэн сообщил, что никогда не рассказывал о дочери ни президенту, ни его помощникам, но хотел бы, „чтобы генеральный прокурор применил к ней всю полноту закона: порча полей для гольфа – серьезное преступление, не говоря уже о призывах к свержению правительства“.
Коуэн сказал, что из-за „семейного раздрая“ не говорил с дочерью без малого десять лет и что она отвергла несколько его попыток примириться, включая „умопомрачительный“ денежный подарок.
– Она страшно обозлена, – заметил он. – И взвинчена. Мне очень ее жаль.
Он сказал, что делает это заявление ввиду „роста своей известности на национальном уровне“, желая „публично дистанцироваться от особы, с которой связан только биологическим родством, и ничем больше“».
Касс стояла в мраморном вестибюле и слушала, как бьется сердце. Сколько она так пребывала в неподвижности – она не знала; потом послышался до боли знакомый голос. Он настойчиво бил прямо в ухо, кричал, орал, вопил: Ну-ка, ну-ка, ну-ка, девчонки, сиськи вперед и – шагом марш!
Это был голос инструкторши по строевой в Форт-Джексоне. От основ пехотной подготовки какая-то польза все-таки есть, думала Касс, выходя на сияющую и знойную Кей-стрит. Жаль, гражданским не продают винтовку М-16. Она бы нашла ей применение.
Гидеон Пейн, держа в руке шляпу, вытер платком потный лоб – жара какая, Господи! – и нажал дверной звонок симпатичного дома из красного кирпича на Дамбартон-стрит в Джорджтауне. Почти мгновенно ему открыл слуга в белом пиджаке.
– Signor Payne! Buon giorno.[67]
– Buon giorno. Как поживаете, Микеланджело?
Гидеону Пейну нравилось называть человека Микеланджело, пусть даже это был только дворецкий. В доме царила блаженная прохлада.
– Монсеньор ожидает вас, синьор.
Слуга провел Гидеона по идеально отполированному скрипучему полу, который помнил подошвы прежних жильцов – члена Верховного суда, посла, ряда министров при разных президентах. Дому было больше полутора сотен лет, его отличали высокие потолки и украшала изящно изогнутая лестница над негромко журчащим итальянским фонтаном в стиле восемнадцатого века. На стенах поблескивали картины маслом на религиозные сюжеты. В нише стоял не самый известный, но очень неплохой Святой Себастьян работы Донателло. Микеланджело открыл перед Гидеоном двустворчатую дверь кабинета.
Хозяин, сидевший за музейным письменным столом розового дерева, встал и расплылся в широкой улыбке. Это был красивый мужчина немного за пятьдесят, высокий, темноволосый, с прекрасным загаром, седеющий на висках, атлетически сложенный. На нем было великолепное облачение монсеньора Римской католической церкви. На шее висела серебряная цепь тонкой работы с распятием, которое некогда украшало грудь Джованни Мария Мастаи-Ферретти, будущего Папы Пия IX, провозгласившего догматы о непорочном зачатии Девы Марии и о папской непогрешимости. Драгоценный дар, семейная реликвия.
– Здравствуйте, Ги-идеон!
– Здравствуйте, Массимо!
Двое мужчин сердечно обнялись. Дружба Гидеона и монсеньора Монтефельтро длилась уже немало лет, но особенно их сблизили события вокруг «Мадонны живота».
Как и всякого добропорядочного баптиста-южанина, Гидеона с детства учили презирать папизм и папистов. Но, будучи умелым вашингтонским интриганом, он понимал важность строительства коалиций. Уже на заре существования SPERM он обратился к католикам с предложением бороться сообща. Они были его естественными союзниками. Монсеньор Монтефельтро был у католиков в Вашингтоне вторым лицом – своего рода теневым папским нунцием. Самого же нунция – папского посла в сане кардинала – звали Рудольфе Моро-Лузарди. Массимо отчитывался не перед ним, а непосредственно перед Ватиканом. Со своей стороны, Массимо Монтефельтро считал американских баптистов существами лишь ненамного более развитыми, чем земноводные. Но как дипломат, воспитанный в иезуитских традициях, он прекрасно понимал значимость такого человека, как Гидеон Пейн. Странно, но факт: эти два совершенно разных деятеля искренне симпатизировали друг другу.
Они сознавали, что в них обоих есть нечто комичное: церковный аналог знаменитой истории о скептике, сказавшем, что не понимает, почему два психиатра, встретившись на улице, не разражаются хохотом. Не то чтобы Гидеон и монсеньор Монтефельтро считали себя участниками полноценного розыгрыша, но их общая нелепость не оставалась для них тайной: два великолепных павлина на службе Господней.
