— Ну, раз все хорошо, то я, пожалуй, пойду.
Он снова пожал плечами; его большие пальцы ожесточенно лупили по кнопкам пульта.
— Сара гостит у меня. Если что, заходи повидаться в любое время.
— Ясно.
Я вернулся на кухню. На лицах Фэй и Люсьена читались нетерпение и надежда. Клэр, примостившаяся на высоком стуле в углу, пыталась определить что-то по выражению моего лица.
— Он в норме, — сказал я.
— Ты просто не видел, в каком виде он явился домой, — ощетинилась Фэй.
— Так что же произошло?
— Какая-то скотина толкнула его прямо на стену.
— На мой взгляд, он в полном порядке.
Фэй скрестила руки и повернулась ко мне спиной. Тут вклинился Люсьен:
— Уильям, есть разговор.
— Валяй. Я весь внимание.
— Мы обязаны вызволить его из этого гадюшника.
— Вызволить? Звучит так, будто мы должны вызволить его из Ирака. Это хорошая школа. Я смотрел статистику. Это одна из лучших государственных школ во всем Лондоне. Иначе бы я его туда не отправил.
— Ему необходимо вернуться в Гластонхолл. Мы должны дать ребенку шанс.
— А я что, мешаю?
— Ясно же, что все упирается в деньги.
— А сколько ты потратил на эту кухню?
— Ой, — фыркнул Люсьен, — я тебя умоляю.
Это была одна из коронных фраз в его телепередаче. Я демонстративно поглядел на часы.
— Мне нужно быть в городе к семи, — сказал я.
Фэй повернулась ко мне лицом.
— Ты бесхребетный слизняк! — выпалила она.
— Мам! — воскликнула Клэр.
Я сердито уставился на бывшую жену:
— Фэй, за двадцать два года, что мы прожили вместе, я тебя даже пальцем не тронул, не унизил и не сказал худого слова. Но если ты еще раз оскорбишь меня при детях, то как следует получишь по роже.
Люсьен что-то вякнул, но я повернулся к нему, и его опалило жаром внезапно охватившей меня ярости. Больше он рта не открывал — и правильно делал. Я весь кипел.
— Клэр, проводи меня до дверей.
Клэр поцеловала меня перед выходом, и я зашагал вниз по улице. Меня буквально трясло от гнева. Господи, вот когда пригодился бы бокал того чудесного «Мутон-Ротшильда»!
Сколько должно произойти случайностей, сколько выпасть удачных шансов, сложиться невероятных ребусов; сколько коленец должна выкинуть судьба; как долго мы готовы не замечать стечения обстоятельств и какое количество причудливых совпадений нам нужно, прежде чем мы поднимем руки и признаем, что не одна лишь причинно-следственная связь заправляет во Вселенной? Когда мы согласимся с тем, что рациональность — всего лишь удобное орудие, которое мы сами изготовили, чтобы облегчить себе жизнь? Ни карта, ни компас не в силах задержать наступление ночи. Сколько еще катастроф должно разразиться под знаменем научного прогресса, прежде чем мы перестанем называть это прогрессом? Когда наконец мы поймем, что инструментальный разум — это палка о двух концах? В то время я был всего лишь студентом без всякой ученой степени, так что не задавался подобными вопросами; я просто хотел спасти Мэнди.
Четыре девушки из пяти: Лин, Сэнди и Рейчел погасли как свечи, а жизнь Шерон пошла прахом. Я вертел это в голове и так и этак. Убеждал себя, что это всего лишь совпадение. Неудачный расклад. Жалел, что сжег их фотографии, найденные на чердаке. Надеялся отыскать какой-нибудь способ вернуть все назад.
Я вынашивал планы убийства Фрейзера. Обдумывал, смогу ли я пришить его так, чтобы это выглядело как несчастный случай. На полном серьезе. Я размышлял о том, нельзя ли как-то обменять Мэнди на Фрейзера. Разумеется, я и близко не подошел бы к тому, чтобы хоть как-то навредить ему. Если я вынашивал подобные планы, это еще не значит, что я мог бы осуществить их. Но чем больше я думал о Мэнди, тем яснее понимал, что обязан защитить ее.
И мне пришло в голову вот что: пусть вместо нее буду я.
Это меня окрылило. Но я понятия не имел, как быть дальше: подменить, отменить, переменить? Все, что у меня было, — фальшивый манускрипт с ритуалами, которые я сам же сочинил, как оказалось, только для того, чтобы Фрейзер наложил на них свои грязные лапы. И еще место действия — чердак.
Я перестал спать с Мэнди: мне казалось, что это может испачкать ее. В оправдание выдумал, что подхватил грипп. Потом насочинил еще кое-чего, чтобы пустить ее по ложному следу: например, поездку к матери на пару дней. На самом же деле я вернулся в свою комнату в Лодже и на три дня закрылся там от всего мира.
В комнате меня ожидала гора новых записочек, подсунутых под дверь Фрейзером. Я их не читал. Я не хотел даже прикасаться к тому, что трогал он. Собрал все бумажки веником и совком, ссыпал в металлическое ведро, облил жидкостью для заправки зажигалок и сжег. Затем вымыл руки.
За эти дни я лишь раз выходил на улицу — купил буханку хлеба и несколько банок консервированного супа. Все это я съел холодным у себя в комнате. Аппетита все равно не было; к тому же меня и впрямь слегка лихорадило, а из-за этого никак не получалось выспаться. Каждое утро я ждал, пока студенты разойдутся по занятиям, общага опустеет и я смогу пробраться в ванную. Уборщики заходили в наши комнаты раз в неделю, так что избежать встречи с ними было нетрудно. Естественно, всегда находилась пара симулянтов, которые никак не могли заставить себя дойти до аудиторий, но они вряд ли стали бы слоняться по зданию среди бела дня.
Все это время я изучал свой поддельный манускрипт. Кроме того, я нанес несколько подготовительных визитов на чердак. Дверь была заперта, но я ведь знал, как пробраться внутрь.
На чердаке было жутко и затхло. Всякий раз, когда я отгибал панель, очередная порция свежего воздуха просачивалась сюда со вздохом отчаяния. Я заново начертил мелом пентакль, расставил на вершинах звезды подсвечники и керамические блюдца для соли, сандала и всего прочего. На голову козла меня не хватило. Я понятия не имел, была ли она необходима для ритуала или служила только украшением.
На третий день я слег с тем самым гриппом, о котором солгал Мэнди. Мысль о том, что я сам накликал на себя заразу, была неприятной, но я понимал, что это правда. Тем не менее, больной или здоровый, я должен был довести дело до конца. Наступила пятница, и другого шанса в ближайшее время не предвиделось: по выходным в Лодже всегда кишмя кишел народ.
Ночью, стоило закрыть глаза, на меня наваливался кошмар о каком-то всеобщем кровавом побоище, так что я толком не выспался, зато встал задолго до того, как другие студенты потянулись в столовую на завтрак. Поставил на стол зеркало и придирчиво осмотрел себя. Я намеревался состричь волосы, а затем тщательно обрить череп. На этот счет в источниках имелись самые строгие предписания. Учитывая, что творилось тогда у меня в голове, я хотел принять все меры предосторожности и выполнить инструкции до последней запятой.
Однако в последнюю минуту меня вдруг охватила странная решимость, своего рода покорность неизбежному. Теперь я был вполне убежден, что все эти ритуалы — мишура, не более чем гимнастика для ума. Я чувствовал, что мне это больше ни к чему. Казалось, я уже так прочно связан с потусторонними силами, что могу просто сесть и ждать, когда они сами ко мне заявятся.
Едва услышав, как последний жилец Лоджа захлопнул за собой дверь, я переоделся в толстый шерстяной халат. У меня раскалывалась голова, так что я принял три таблетки аспирина, запив их полным стаканом виски. После чего поднялся на чердак.
Скорее всего, наверху был жуткий холод, но из-за горячки я почти не замечал его. Я зажег свечи, расставленные на вершинах пентаграммы, и прикрепил свою фотографию на то место, где раньше висели снимки пяти девушек. Затем, скрестив ноги, уселся на пол в центре пентакля.
Видите ли, всю эту возню со свечами я проделывал только для проформы. Я больше не доверял импровизациям из своего фальшивого манускрипта. Я собирался вызвать эту сущность — чем бы она ни была — исключительно силой мысли. И если я планировал читать кое-какие заклинания, то лишь затем, чтобы ни на что не отвлекаться и не уснуть.
Я не захватил часов, но где-то в городе церковные колокола глухо пробили девять, и в ту же минуту я начал повторять про себя заклинания, или даже магические формулы, которые то ли откуда-то позаимствовал, то ли составил сам, не помню. Я знал, что самое главное — непрерывность; хотя мне разрешалось ненадолго остановиться — скажем, чтобы глотнуть воды, — однако любая более существенная заминка могла отбросить меня к самому началу. Я рассуждал так: если у Фрейзера все получилось, то по причине, которая не имела отношения к настоящему ритуалу, даже существуй таковой в действительности. А значит, по этой же причине все должно было получиться и у меня.
Я собирался использовать прием, который называется «ключ». Я не сам его изобрел; упоминания о нем попадались мне как минимум дважды. Долгие часы удерживать внимание на одном предмете — очень непростая задача. Хочешь не хочешь, непременно собьешься с фокуса, растеряешься, а то и вовсе на мгновение позабудешь, что ты вообще тут затеял. Чтобы заполнить или предотвратить такие провалы, как раз и нужен ключ вроде того, что я для себя сочинил, — числа пять, шесть и семь на разных языках. Пять — это число Человека; шесть — число Ада; семь — Рая. Я мог произнести эти цифры по-гречески, на латыни, на иврите, по-французски, по-немецки и, само собой, по-английски. Когда мысли начинают блуждать, сбиваясь с начертанного пути, стоит только мысленно ухватиться за ключ — и ты прямо-таки слышишь, даже ощущаешь, как где-то в немыслимых далях с лязгом отворяются двери космических масштабов.
