— Звонить будем? — посмотрел на меня Марк.
Я не ответил.
— Это же они! Как пить дать, те самые, что нас поколотили! — пояснил Марк.
Я опять промолчал.
Я думал о том, как присобачить к «пионерам» мстительную Савенко, ее пятнистого представителя и ловкого Матвея, втянувшего меня в свой театральный навоз.
Не присобачивалось.
— «Пионеры» — сами по себе, Савенко — сама по себе, — сказал я и в этот момент мне показалось, что загудели фанфары.
— Как ты думаешь, что делал ихний корреспондент возле «Макаки» в четыре утра? — промурлыкал Марк.
— Господи! — воскликнул я, мысленно прощаясь с облезлым, «пионерами» и днями, когда мне ужасно хотелось жить. — Как повезло!
— …А скажи-ка мне, милая, кто грудью встал на твою защиту, когда тебе мусю чистили? Кто? Я тебя от жизненных невзгод, как родную дочь берегу, холю, лелею, в последнем себе отказываю! А ты? Обзываешь мамочку нехорошими словами! Неблагодарная! Как дам тебе сейчас по голове!
— Ну, попробуй, ударь! А я закричу! Люди прибегут, скрутят тебе руки и сдадут в милицию за хулиганство! Ну, что же ты медлишь? Давай, ударь? Караул, убивают!..
Я нажал на видеомагнитофоне кнопку «Stop» и, волнуясь, приступил к объяснениям.
* * *
Однажды Кирычу надоело проедать зарплату.
— Это нецелесообразно, — сказал он.
По его мнению, деньги нужно складывать по кубышкам и чулкам, деньгами надо набивать матрасы, а потом, когда накопится большая сумма, покупать дорогостоящие вещи, которые будут служить внукам (если таковые заведутся) или детям племянников (что вероятнее). Мы с Марком сочли этот способ жизни скучным, но были вынуждены согласиться с главным добытчиком денег.
Истязание длилось целую вечность. В начале второго месяца, когда я вконец устал думать о некупленном, неувиденном, несъеденном, непрочитанном и непережитом, Кирыч принес домой видеокамеру.
— Очень целесообразная вещь, — съязвил я, узнав, что на коробочку из металла, пластика и стекла ушли все сбережения, так мучительно нажитые.
Но вскоре оттаял. Играя с камерой, Кирыч начисто забыл про скаредность, прежде объявленную чуть ли не главной человеческой добродетелью. Жадничать ему стало просто некогда — камера съедала все свободное время.
Кирыч снимал все, что попадалось под руку, а потом подолгу на свои труды любовался.
— Вот так штука, — приговаривал Кирыч восхищенно.
На экране было черным черно, словно закоулки нашей квартиры были подвалом.
— Дивно! — говорил я, не желая обижать Кирыча, но природная ядовитость брала свое. — Прямо, как для фильма «Дети подземелье».
Кирыч на уколы не реагировал, завороженный магией самопального кино.
На Вируса стрекочущее и мигающее существо тоже подействовало магически. Стоило Кирычу включить камеру, как пес возникал рядом, а однажды даже попытался коробочку вскрыть. С трудом отбили. Но даже убедившись в ее несъедобности, он не утратил интереса, норовя сунуть кудлатую морду в объектив.
Кирыч внял его просьбе и вскоре Вирус был запечатлен за едой и после оной, на прогулке и во сне. Одержимость, с которой пес предавался съемке, мог позавидовать профессиональный киноактер.
— Наверное, в прошлой жизни он был кинозвездой, — предположил Марк.
— Ага, Верой Холодной, разжалованной за грехи в собаки, — продолжил я.
— Уж лучше Мерилин Монро, — сказал Марк.
Белокурая дива в последнее время особенно будоражила марусино воображение — пал жертвой рекламы. По радио каждый час крутили ролик про новый краситель, гарантирующий платиновую красоту, перед которой не устоит даже американский президент. Сообщалось это пряным женским шепотом, а где-то на задах шелестела сама Мерилин:
— Happy birthday, Mister President…
Вскоре и Марк попытался извлечь выгоду из новой игрушки.
— Ты сними-сними меня, фотограф, — намекнул он.
Подействовало. Следующие дни Кирыч упражнялся на человеческой натуре.
— С днем рожденья, мистер президент, — выводил Марк.
Внешне он придерживался образа в самых общих чертах, полагая, что излишняя маскировка будет лишь во вред самодельному сексапилу. В кинозвезду он преображался с помощью свитера в обтяжку, под которым колыхались два презерватива с водой, изображающие пышную грудь, а на голову напяливал мочалку. Марк утверждал, что это скальп настоящей блондинки, но белесый волосяной ком свидетельствовал лучше всяких слов — мочалка, самая настоящая мочалка.
Глядя на него, я радовался, что Монро умерла молодой. Доживи она до наших дней, то ее ждала бы куда более мучительная смерть, смерть — от негодования. Ей-богу, поглядев на марусин перформанс, любая дива запросто бы преставилась. Тем более белокурая.
Вирус был очень недоволен. Из исполнителя главной роли вновь переведенный в рядовые человеческие друзья, он лаем требовал возвращения прежнего статуса. Без толку. Его звезда закатилась безвозвратно. Теперь каждый раз, когда Кирыч и Марк намеревались слиться в творческом экстазе, они запирали Вируса в ванной. Такого оскорбления пес вынести уж совсем не мог и начинал душераздирающе выть. Наверное, так воют оперные примадонны, дисквалифицированные в хористки.
В этом смысле, у нас с Вирусом было взаимопонимание. Без всяких оснований, поводов и причин меня раздражали игрища новоявленных кинематографистов. Как скорпион, я буквально исходил ядом.
— Ты уже купил смокинг? — с самым невинным видом спрашивал я Кирыча. — Как зачем? В чем же ты пойдешь получать своего «Оскара» за самое кошмарное кино тысячелетия?!
— Ах, нет, Марк не может подойти к телефону, — говорил я. — Ему сейчас нельзя мешать, он в образ вживается. Ты не разве не знаешь, что Марк будет играть одну из главных ролей в триллере «Чебурашка»? Нет, на роль Шапокляк пригласили настоящую актрису, а он будет играть ее подругу — да-да — крысу. Ага, я тоже думаю, что идеально подходит.
Марк грозился выцарапать мне глаза, а я лишь ухмылялся. Точнее, какая-то часть меня ухмылялась, а другая удивлялась — откуда у меня столько злобы. Наверное, это и есть раздвоение личности. В моем случае, даже расстроение. Еще одна часть меня с любопытством наблюдала за съемками и даже порывалась принять в них участие.
Собственно, она-то и была во всем виновата.
— Ты завидуешь, — прозорливо заметил Марк. — Черной завистью.
Я, конечно, возмутился и даже сказал что-то про мессу, которую негоже служить в сортире, но вскоре уже принимал активное участие в съемочном процессе.
* * *
— …Что же ты, Марусенька, так глотку дерешь? — сказал я, колыхаясь цветастым кринолином, позаимствованном у Люськи-актрисы. — Тебе надо бы поберечь голосовые связки, иначе будешь совсем профнепригодная, Марусенька. Если уж работаешь пожарной сиреной, то будь добра соответствовать. Иначе оштрафуют тебя, Марусенька, за несоответствие занимаемой должности, а коли опять осипнешь, то и вовсе с работы в шею погонят. Кому же нужны безголосые сирены?
Текст я сочинил, вдохновляясь Гоголем, Островским и прочими драматургическими титанами. Комедия нравов, как мне казалось, — это как раз та стихия, в которой мы с Марком сможем чувствовать себя уверенно. К тому же Кирычу не надо было ломать голову над декорациями: пара раздвижных ширм, веера, черно-белые фото на стены — и старорежимный антураж готов к употреблению.
— Ах, это, мамусенька, пусть вас не беспокоит, — затряс Марк фальшивой белокурой гривой. Он был обернут в белую тюлевую занавеску, которая должна была подчеркнуть его чистоту и невинность. — Мы, мамусенька, и своим умом проживем. И если нам поорать хочется, то спрашиваться мы никогда не будем. Зачем же нам беспокоить таких пожилых дам? Им о своем климаксе поразмыслить надо. Некогда им…
— Климакс? — оскорбленно взвизгнул я и мазнул Марка рукой по нарумяненной щеке.
Он попятился, но только для того, чтобы разбежаться и боднуть меня в живот. От неожиданности у меня брызнули слезы.
— Ну, знаешь, это уж слишком!
Закатав рукава кофточки, я кинулся в атаку. Марусин парик полетел на пол, а занавеска, которую я потянул на себя, затрещала.
— Ах ты драться? — заверещал Марк и, сбив с моей головы чепец (тоже из люськиного гардероба), стал рвать на мне волосы.
Мы повалились на пол и начали кататься, словно озверевшие от страсти любовники. Тумаки, которыми меня награждал Марк были уже нешуточными. Впрочем, я тоже не отставал — лягался изо всех сил. В сценарии потасовка не значилась, но Кирыч продолжал снимать, считая, видимо, что схватка лишь придаст сцене огня. За что и поплатился. Устав мутузить друг друга, мы затихли на полу, а Кирыч все бегал вокруг нас и стрекотал коробочкой.
— Интересно, — сказал я, тяжело дыша, — если бы мы переубивали друг друга, ты выключил этот чертов аппарат или нет?
