12. Запечатление града
Сколько фотографов — столько обличий, наш был рыж (рыж, глуховат, косноязычен), да и можно ли назвать его фотографом: служил инженером, устал от безденежья, пристал к разъездной команде, промышлявшей пересъемкой и ретушью старых домашних снимков по дальним поселкам и деревням. Он был дюж и раж и скоро выдвинулся; ибо в новом его ремесле успех давался не навыками фотографирования, но жесткой готовностью встретить конкурентов за поворотом. Победа над людьми самой крутой в европейской части харьковской мафии, когда Рыжий сломал нос чужому бригадиру и прибрал их аппаратуру (дело было под Владимиром, по всем географическим законам он был прав), доставило ему признание начальства; уже во главе собственной фирмы он перестал разъезжать, лишь собирал дань снизу и платил налог наверх, имея в кармане выправленные честь по чести патент и удостоверение фотографа-художника. Времена, когда червонец считал за деньги, стали казаться баснословными; на себя в месяц тратил несколько тысяч, тысяч пятьдесят были вложены и крутились в обороте; он обеспечил прежнюю, заведенную еще в инженерной простоте семью и женился на стенографистке из МИДа, не вылезавшей из-за границы (брак в его нынешнем кругу и престижный, и практический). К тридцати пяти он чувствовал себя всего добившимся и потому — усталым. На наше озеро он попал случайно.
У Рыжего была страстишка (юношеская еще, от папаши по наследству), притаившаяся на время делания карьеры, но теперь проснувшаяся, — рыбная ловля. Однажды во время инспекционной, скажем так, поездки по заволжской глухомани он сторговал за полторы тысячи деревенский дом. Он мог бы и позабыть о покупке, полениться ехать, отложив на потом, если б не краткий роман, встряхнувший отяжелевшую душу и приключившийся на переломе весны: он усадил пассию в автомобиль, туда же — японские спиннинги и надувную лодку и прибыл в деревню в последнюю неделю мая.
Мрачноватая неразговорчивость местных жителей удовлетворила его (по понятным причинам он тоже не был говоруном), а по подробному изучению — и сама покупка: пятистенный дом из крупных, сохранных бревен был крыт шифером, у кривой бани на берегу сгнил лишь нижний венец (чугунный котел ржав, но цел, и каменка не разрушена), пристроенный к избе крытый двор сух (и ворота не осели, пригоден под гараж), под навесом поленницы дров от помершей хозяйки (березовая и ольховая, хватит даже на дождливое лето), сад одичавших груш, двух-трех вишен или слив (в ботанике он не силен), стольких же подсохлых яблонь (пойдут в коптильню) и смородиновых кустов спускался к озеру, две печки, русская и голландка, не дымят (и тяга славная, дымоходы раздельные), в комнате есть даже самодельная мебель, крашенная бордовой краской, два шкафа, стол, лавки, табурет, кровать с шишечками, заваленная прелым тряпьем. На первой же зорьке Рыжий натаскал два десятка мелких щук, теперь помещался на лавке за столом, полном консервами и бутылками водки. У его подруги, хлипковатой на вид, с птичьим носом шатенки, от чистки рыбы в холодной воде занемели руки. Она сидела на табурете и тоже отглатывала из стакана. Кудлатый и большой, в рыжей бороде, с лоснящимся в отблесках дико трещавшей голландки толстым лицом, ее спутник казался ей безусловным хозяином и этой избы, затхлой и мертвой, и всей притихшей в потемках деревни (даже собачьего лая слышно не было по той причине, что в деревне не держали собак), и всего окрестного лесного и озерного мрачного пейзажа; и ее самой, конечно.
Утром она отскребала и драила засиженные мухами, в паутине вековые бревенчатые стены, отдирала многослойные обои и ссохшиеся, как фанера, листы довоенных еще газет и иллюстраций из «Огоньков», оттирала приставшие намертво клочки и ошметки; Рыжий носил воду и выносил мусор, изредка вливая в себя четверть стакана (в питье он отличался пугающей компаньонов устойчивостью, но после литров двух мог стать дик и животен). Через день, когда и стены и пол были выскоблены, убран хлам, наведен посильный уют, извлечен с чердака или из чулана медный самовар (впрочем, оказавшийся худым), Рыжий распорядился вновь погружаться в «Ниву» и погнал в Москву, хоть ее отпуск молодого специалиста кончался только через две недели.
Вскоре, однако, жители Содомихи (кроме этого архаического было у деревни и другое имя, употребляемое в административных целях) стали свидетелями второго явления Рыжего — он был на сей раз один, но с катером из толстого дюраля на автомобильном прицепе, но с новеньким лодочным мотором, но с обилием ящиков и грудой барахла, которое он невозмутимо перетаскал к себе в дом, частью же широко и хозяйски разбросал по своему двору. Прикатили с ним и вовсе странные предметы — водные лыжи, скажем, которые он прислонил к поленнице, гамак, который наверняка не мог бы выдержать веса его тела, цветной телевизор и (что совершенно сразило деревню) старая стиральная машина. С того дня мы часто слышали ранним утром вой его мотора (сильней на озере ни у кого не было), иногда он переплывал на наш берег накопать червя в развалинах бывшей конюшни.
Прошло совсем немного времени, и мы заметили необычайную склонность к нему всех содомихинских.
Мы ломали головы, как это темная и неприветливая Содомиха так разом и так славно приняла чужака: непроницаемые, с сухими губами, старухи низко кланялись Фотографу, имя его произнося с ласкательными суффиксами, неизменно прибавляя «наш»; две бабы помоложе, за шестьдесят, вскопали ему огород и посадили картошку; а мужики (их было в деревне трое), едва завидев, заискивающе улыбались, только что шапок не ломали, и, поправив ему баню и почистив ему колодец, стали собираться к его дому на закате — смолить папиросы.
Легче всего было решить, что Рыжий купил Содомиху. Но, во-первых, деревня была отнюдь не бедна, во-вторых, содомихинские по-своему были несомненно горды. Так что дело было не в лимонах и тушенке, не в лекарствах от артритных болей в старушечьих негнущихся руках (на вопрос, доктор ли он, Рыжий никогда не отвечал), не во всегдашнем наличии у него браги (именно для ее ускоренного изготовления и нужна была стиральная машина), не в фотографировании даже всех желающих с помощью невиданного здесь поляроида (фотографироваться, так же как и пить брагу, больше отчего-то любили мужики, не бабы).
Единственный на всю округу магазин был на том берегу. Купить в нем было нечего, но раз в неделю на телеге привозили хлеб и сгружали серые грубые буханки здесь же, у магазина, на расстеленный по траве брезент. Местные брали мешками — кормить свиней. Мы плавали туда не только за хлебом, но и за молоком и за яйцами — на нашем берегу не осталось ни одной коровы, а нескольким нашим старухам было не под силу уже и содержать кур. Подплывая, мы часто заставали Рыжего стоявшим по грудь в воде на фоне своего дома и своего сада, как изваяние, с удочкой, в низко надвинутой на лицо шляпе, с куканом на поясе под огромным его животом (добывал живца для ловли судака). А потом становились свидетелями оживленного спора между бабами — кто из них возьмет для Рыжего хлеб, кто лучше знает, сколько ему надо.
Среди нас был один умник, даром что по профессии биолог (впрочем, парень милейший, хоть и фантазер), однажды, прервав рассказ о коитусе у комаров (весьма поучительный, кстати, ибо, оказывается, у разных комариных подвидов, числом около тысячи, гениталии устроены на манер английского замка с тем, чтобы один подвид не мог подобрать отмычку к чужому, чем охраняется внутривидовое разнообразие, комарам столь важное), прервав рассказ, он хлопнул себя по лбу: батюшки, да ведь они никак признали в этом самом вашем Рыжем — своего предка! Кто признал? Какого предка? Ну эти, содомичи или содомяне, как вам угодно, признали в нем предка, просочившегося по весне сквозь ключи и родники к ним в озеро — подобно русалке! Да-да, приговаривал биолог, что вы смеетесь, вы посмотрите на него, видом он — вылитый содомит! И, поскольку сам резонер тоже был толст и тоже бородат, слова его звучали хоть и двусмысленно, но основательно.
Впрочем, говоря серьезно, Рыжего содомихинские держали скорее не за пережиток язычества, но за священника. Быть может, как следует никто ему и не исповедовался, но каждый с удовольствием, нарушая неписаный закон, рассказал про соседа, и с непостижимой быстротой (учитывая, что в деревне он был все-таки практически посторонним) узнал Рыжий многое из подноготной Содомихи. Скажем, что Марьин отец при немцах у мертвых солдат сапоги спиливал (отпиливал на морозе ноги у трупов, оттаивал в избе, так и добывал обувку): что третьего года отправили его содомихинские мужики под лед — Гитлер бил ему веслом по рукам, пока тот хватался за лодку, а после целый год не разговаривал (как во всякой порядочной деревне, здесь был свой Гитлер, а Сталин помер, именно в сталинской избе жил теперь Рыжий); что муж бабки Наташки умер в тюрьме, где сидел под следствием по доносу этого самого Сталина, что гонит самогон (дело было году в пятьдесят третьем, но бабка Наташка до сих пор утверждала, что самогонка была купленная); посидел в свое время и Гитлер, не сразу, как пришел с войны, а позже, за частушку про всё картошка да картошка, от которой хуй повесил голову, но недолго, года три; что Ольга была девка ладная (она и в свои шестьдесят пять была не без следов красоты), но осталась бездетной, молодой муж спьяну уснул в телеге, когда ехал лесом, и его загрызла рысь; что раскулачили у них в свое время только отца угрюмых старух-сестер Глаши и Груни, которые как вернулись из-за Урала, так и живут в одной избе, что денег у них миллион, а может быть, десять тысяч; что в Содомихе партизан не любят, потому как те спалили в последнюю войну полдеревни, всех из домов повыгоняли на снег с детьми и скотом и запалили, чтоб врагу не досталось, а немец прошел мимо и Володьке Наташкиному дал конфету; что вера у них в деревне — пашковская, когда еще собирались молиться, то в Ольгиной избе…
