Я с трудом прочитала еще несколько страниц книги Джано и убедилась, как и подозревала, что он действительно намерен опубликовать свой так называемый роман. Это стало модой или даже манией: политические деятели, певцы, промышленники, серьезные академики, телеведущие, безработные, известные шлюхи, бездельники — все уже написали или намереваются написать роман. Почему? В романе есть все — приключения, импровизация, игра в жизнь, трагедия, парадоксы, описания, выдумки, философия, психология, секс, переживания, насилие, чувства и умные мысли. Поэтому роман нравится всем — и тем, кто читает, и тем, кто пишет. В нем все концентрируется или распыляется в зависимости от способностей, таланта, фантазии, языка и намерений автора. Даже такой пользующийся успехом урбанист, как Джано, уже почти закончил свой роман, и вот увидишь, дорогая Кларисса, найдет издателя и, почему бы и нет, еще и литературную премию получит.
Правда, однако, ни публикация, ни даже премия не сделают из урбаниста писателя. Но Джано задумал написать роман на два голоса, используя прием «открытого монолога», уже примененный несколько лет назад одним писателем, удачно переложившим в такой манере встречу Пенелопы и Одиссея после возвращения героя Гомера на Итаку. В том случае речь шла о любовной дуэли между двумя героями, Одиссеем и Пенелопой, тогда как в романе Джано раскрываются бесславные предательства двух специалистов-урбанистов и их жен и любовниц. Роман развивается без удивления и раскаяния автора, прыгающего, как тарантул, и так же, как это насекомое, несущего в себе дозу яда — болезненную, но не смертельную.
Немного эротики, согласна. Но мои встречи с Занделем в описании Джано выглядят совершенно фантастически, и именно поэтому я должна с гордостью признать, что довольно близки к реальности. Я и не представляла себе, что Джано обладает такой бурной эротической фантазией, и не понимаю, почему с некоторых пор в постели со мной он больше не прибегает к своей камасутре. Наша постель, сказал бы Джано, теперь суха, как песок в Сахаре.
В этом романе Джано творит смесь опыта и выдумок, делает их вероятными, наделяя новыми именами реальных людей. Больше всего меня взбесили, конечно, не нездоровые эротические упражнения, приписываемые мне и Занделю (то есть Мароции и Дзурло), а тайная встреча в Страсбурге с Таней (Валерией), цикламены, преподнесенные этой проститутке, как какой-нибудь гранд-даме. На деле Валерия ужасная свинья, всегда готовая спариться с первым встречным — трахнулась, и до свидания. Если Джано это нравится, так ему и надо, но с тех пор, как он провел ночь в ее доме, похоже, его мнение резко изменилось. Остается только удивляться, почему он так долго ничего не понимал.
Мне трудно включить в мою книгу (а ведь хотелось бы!) серию граффити, которые придали бы смысл «бродячим» настроениям, выплескивающимся на стены города. Иногда в этих надписях чувствуются обычные анархические выпады, но всегда выражается недовольство молодежи, отчаяние и ярость, направленная против всех и вся, ярость, леденящая сердце. Кто знает, сколько в них скрытой взрывной энергии, а может, это всего лишь летучий «синдром спрея». Какая же путаница вырисовывается на городской штукатурке, если мы соглашаемся со смелым лозунгом «Sex Mix», провозглашенным с помощью пурпурной краски на одной из стен пьяцца Эуклиде (участок, отмеченный зеленым цветом в моем проекте сноса зданий). Может быть, мне следует включить в книгу интерпретацию такого явления, как граффити? Да нет, наверное, правильнее будет оставить надписи в покое, всякий раз возлагая на читателя-постмодерниста бремя анализа настенной герменевтики Так, например, трудно сочетать надписи об этике и банках с сообщением крупными буквами: «Бог есть», что в действительности означает не существование Бога, а наличие героина.
А вот еще проблема. Что мне делать с Занделем? Как строить текст? Я уже дошел до двухсотодиннадцатой страницы и, начиная примерно с сотой, то есть после возвращения Занделя из Нью-Йорка, он у меня неизлечимо болен, чуть ли не умирает. Нельзя злоупотреблять терпением читателя, который ждет его смерти с того момента, когда он перестал у меня действовать как персонаж, а превратился в больного, и только. Придется решить эту проблему, особенно если я найду издателя, готового опубликовать мою книгу. Однако так вдруг убить Занделя в этой части книги (даже если я назвал его Дзурло) мне кажется преступлением против друга. Даже если дружба понемногу угасла (чуть было не написал обескровилась) с тех пор, как Зандель болен и отказывается видеть друзей. Не могу сказать, что мне не нравится персонаж, стесняющийся своей болезни, но не знаю, до какой степени он понравится читателю.
Между тем в действительности мне так жалко бедного Занделя; жалко проведенного с ним времени, когда он ухаживал за Клариссой, пробуждая во мне наряду с ревностью легкое светски-эротическое волнение. К сожалению, как персонаж он ведет себя очень плохо, и я действительно не знаю, какое принять решение.
Сколько проблем, какой стресс — писать роман. Я должен возблагодарить небо за то, что стал урбанистом и никто не заставляет меня быть писателем. Однако, поскольку я уже исписал столько страниц, придется двигаться дальше, потому что в конечном счете, честно говоря, я сделал открытие: исписывая страницы, я развлекаюсь, хотя развлечение сопряжено и с трудом, и со стрессом.
Не знаю, как и сказать: поездка в Барселону показала мне, что Луччо меня не удовлетворяет, только я не пойму, отчего все не так. Мы выделываем долгие и сложные кульбиты в постели, «нарушение правил» продолжается главным образом с тех пор, как я уговорила его заниматься любовью нагишом (с Луччо у меня появляется тяга к самой извращенной эротике, я сделала открытие, что каждая дырка в теле может приносить наслаждение). Но мне этого мало. Не хватает волшебства, таинственного искусства слова (красивого голоса уже недостаточно), тепла, которое нас окутывает, наполняя пространство вокруг нас, — в общем, счастливого сочетания элементов, необходимых в любовной связи.
Вместе мы никогда не увидим радугу.
Вот так. Луччо груб и лаконичен. Во время полета в Барселону он не сказал мне почти ни слова, а когда он что-то говорит, то слова его, кажется, сказаны для того, чтобы их забыли. Я не отдавала себе в этом отчета, но когда Джано подметил, что он похож на анатолийского турка, Луччо стал для меня невыносим. Этого более чем достаточно, чтобы прервать связь с мужчиной, таким грубо лаконичным, с мужчиной, у которого такой низкий лоб, такие черные, как смоль, и толстые, как конская грива, волосы и который — правильно сказал Джано — чихает как бегемот.
К сожалению, с некоторых пор Джано игнорирует постель, но я обойдусь без него так же, как обойдусь и без Луччо.
Как знать, может надо учитывать и то, что мне неприятно изменять Занделю, когда он болен. Вот уже четыре месяца, как я его не вижу, но пока он жив, каждый раз при встрече с Луччо мне кажется, что я изменяю обоим — и Занделю, и Джано. Иногда я испытываю отчаянное желание увидеть радугу, тесно прижавшись к Занделю, — всего несколько слов и долгие поцелуи. Меня изводят эти мысли, а он хотя бы раз соблаговолил позвонить мне.
Тяжелая, почти невыносимая ситуация — это присутствие (вернее, отсутствие) слишком больного Занделя. Я не хочу сказать, что ему лучше умереть. Если бы в меня внедрилась такая мысль (а она, к сожалению, как-то появлялась), я была бы чудовищем. Однако, пока он жив и так болен, мне страшно жаль его, и я часто вижу его глаза, которые смотрят на меня в тот момент, когда мы занимаемся любовью с Луччо. И я говорю себе: «Ты свинья, проклятая свинья». Эта мысль стоит по меньшей мере двух шоколадок по возвращении домой.
Впрочем, Зандель стал создавать проблему и для своих друзей. Джано, например, после неприятных и неотвязных воспоминаний о нудистах всячески старается не упоминать его имени. Я думаю, что он тоже удручен этим присутствием-отсутствием своего друга, вернее — бывшего друга. Какие дружеские отношения могут быть с умирающим, который не желает видеть любящих его людей?
Я путешествую, как бродяга, по страницам Джано и начала расшифровывать текст там, где речь идет о нудистах на Корсике. Теперь главное понять мое присутствие среди нудистов — это что, нездоровый и неотступный плод воображения Джано, или он действительно догадался, как все там было? Я никак не могу выпутаться из этого клубка фантазий и реальной действительности. Я не перестаю удивляться, как в этой книге воображение романиста не раз опасно сближалось с правдой, и наоборот (при любой ситуации слово «наоборот» все равно подходит). Между тем одержимость Джано стала теперь и моей одержимостью. И наоборот.
Известно, что многие писатели выводят в своих романах реальных людей. И получается, что литературные герои живут гораздо дольше, чем их прообразы из плоти и крови. Как давно уже исчезли прототипы персонажей, ну, хотя бы Томаса Манна или Итало Звево, а выдуманные ими персонажи остаются на страницах книг в отличном здравии. Не знаю, как сложится судьба романа Джано, но если его опубликуют, он, безусловно, переживет Занделя (удачи ему), а может быть, и нас, надеющихся на долгую жизнь.
