Но что мне до этого? — спросите вы. Или я новый Катон? Ответ простой: актеры, всю ночь щупавшие бумажник и ломавшие голову над комбинациями карт, не могут работать в полную силу на дневных репетициях. Сало Витковер, например, до сих пор не выучил свою новую роль; Лотти Грабшайдт в сцене, когда я обращаю к ней «кинжалы речи», уснула в кресле посреди моей филиппики; остальные бродят по сцене как зомби.
К моему огорчению, Гамбургер тоже меня не поддержал. «Ты слишком близко к сердцу все принимаешь», — говорит он. Но у него, конечно, свое место за Большим Столом — там, где главная игра, где правит Кунстлер. (Мне говорили, что обладатель такого места может продать его за целых сто долларов!) А когда я поделился с ним мыслью о том, что надо сходить к Коменданту, поскольку эти еженощные увеселения определенно вредят здоровью его подопечных, Гамбургер взъерепенился. «Ты что, доносчик, Корнер? Мы тут взрослые люди, и у нас демократия».
Между тем, как выяснилось, Кунстлер расспрашивает обо мне. Я возбудил его любопытство. Ну, и он возбуждает мое. Что это такое шевелится в моей памяти, но все время ускользает? Я выберу удобный момент и осторожно наведу справки. На Сельму в кадрах я могу положиться.
Сегодня печальное известие. Умер Наум Липшиц. Вызванный падением шок оказался, по-видимому, слишком сильным. При кончине его присутствовала только Лотти Грабшайдт. «Он бредил, — сообщила она, — говорил бессвязно. Умолял меня снять брошку, она его убивала. И опять что-то бормотал о „злачных пажитях“. Я сказала ему: „Не волнуйся, Наум, я сняла брошку“. Тогда он стал жаловаться на холод, хотел жаловаться на доктора Вайскопфа, что тот выключил отопление. Я обливалась потом, а он дрожал как телячий студень. Я укрыла его одеялами с соседней кровати и пощупала его ноги. Они были холодные как лед. „Я готов, Лотти“, — сказал он и улыбнулся, как маленький ребенок. И его не стало».
Тоска Давидович вне себя. Ее крики слышны на всех этажах. Из уважения к прежнему руководителю «Олд Вик» «Эммы Лазарус» принял решение прекратить всякую работу и объявить семидневный траур. Не стану притворяться, будто очень любил Липшица, но должен признать, что свой небольшой талант, актерский и режиссерский, он реализовал на сто процентов.
По иронии судьбы, Товье Бялкин до сих пор занимает апартаменты в пентха-усе. Он, кажется, поправился. Сегодня утром, во всяком случае, он пришел к завтраку с челюстями и жевал бублик с домашним сыром как ни в чем не бывало.
Манди Датнер беременна, так она считает. «Пока не особенно, — сказала она. — Всего четыре недели. Но я точно знаю, когда это случилось. Я почувствовала».
Я нашел ее на Риверсайд-драйв: она сидела на скамье, закутавшись в стеганую куртку и глядя сквозь деревья «с листвою желтой, частью облетевшей» на одинокую баржу, безмятежно плывшую по тихому Гудзону. Я приподнял шляпу, но она, погруженная в свои невеселые мысли, не заметила меня. Я сел рядом, полагая, что грусть ее вызвана смертью Липшица. Как-никак — ее первая неудача.
— Жизнь продолжается, — сказал я, или какую-то подобную пошлость. Пораженная, она повернулась ко мне.
— А что, уже видно? Вы заметили? — Так я узнал, что она в положении. Мисс Датнер не стремилась набросить вуаль приличий на подробности.
— У нас ничего себе получалось в койке, я положила ноги ему на плечи, так что он был довольно глубоко. Ну, знаете? Меня прямо проняло. Взгляд у нее сделался мечтательный, расфокусированный.
— Он добрался до таких мест, про которые я и не знала, — ну, фантастика, я вся сделалась как сироп горячий, вот-вот закипит, — и бум — мы кончили вместе. Я прямо почувствовала, как в меня хлынуло, и вся поплыла, тихо так, как будто меня несет, а потом почувствовала маленькое такое «чмок», как-то уже само по себе, как будто мыльный пузырек лопнул в воздухе, — и поняла, что залетела.
Над нами закричала чайка, потом сделала вираж и устремилась вниз. Мы проследили за ней до реки.
— Дело в том, что я была не на таблетках. Ральф вроде как отстранился—занервничал после разговора с доктором Вайскопфом, видно, кто-то из наших дам пожаловался или еще что. В общем, Ральф сказал, что под ударом его карьера и лучше, если мы пока притормозим. Очень нервничал из-за, как его, «сексуальных домогательств». Словом, я вроде как была не готова, врасплох попалась. Нет, я не жалуюсь, было замечательно. Но теперь я беременная. — Она улыбнулась. — Крошка Манди станет мамочкой. — Тут у нее закапали слезы.
— Ральф — это доктор Коминс?
— Да, Ральф, — всхлипнула она.
— А вы сказали доктору Коминсу, что он станет отцом?
— Ральфу? Так это не он! Я же говорю, мы притормозили. — Она стерла слезы со щек тыльной стороной руки. — Никто даже не выслушает толком.
Можете вообразить мое недоумение. Я хотел утешить ее, обнять, но побоялся. Вместо этого я неловко свесил руку за спинку скамьи позади нее.
— Кто бы он ни был, он на вас женится?
— Да вы что? Он мне в дедушки годится!
Пора поставить точки над i в этой истории; пора мне занять надлежащее место, пусть глупое и комическое, на мировой сцене.
История, безусловно, материя скользкая. Для Карлейля она была дистиллятом слухов; для Ницше — не более чем верой в ложь; для Генри Форда — вздором. А нам, может быть, следует удовлетвориться замечанием Вольтера, который не знал, что однажды в его честь назовут кабаре: «Непредубежденный человек, читая историю, почти беспрерывно занят ее опровержением».
Посеянная в глинистую почву истории, неправда становится почти неискоренимой, как ползучий сорняк. Так, например, в Америке мы празднуем День независимости 4 июля, а не (как следовало бы) 2 июля. Можно знать и все же игнорировать тот факт, что Генрих VIII Английский обезглавил всего лишь двух из шести своих жен и что Владислав XII был трансвеститом. Да, у истории мы учимся тому, что ничему на ней не учимся.
Однако задача, стоящая сейчас передо мной, велика, и, должен признаться, я робею. Ибо происхождение слова «Дада» с самого начала намеренно затемнялось «Шайкой» в кабаре «Вольтер». И в последующие, страшные и утомительные, годы, когда судьба разбросала этих людей, они остались едины в одном — в своей идиотской решимости скрыть правду. Хюльзенбек, например, утверждал, что они с Баллем «случайно» наткнулись на это слово во французском словаре и обнаружили, что оно означает деревянную лошадку. Рихтер якобы всегда полагал, что это — радостное, жизнеутверждающее славянское «Да! Да!». А самым хитрым мистификатором оказался Арп. В «Dada au grand air"' он объявил, что всякий желающий выяснить происхождение этого слова — унылый педант, именно тот тупой буржуа, которого дадаисты с самого начала высмеивали. Что до Тристана Тцара, он был неожиданно скромен: „Слово родилось, никто не знает как“. (На самом деле, не считая Отто Корнера, никто лучше самого Тристана не знал, как родилось это слово).
Когда Магда Дамрош исчезла из Цюриха с моим сердцем, небрежно заткнутым среди других пожитков, я погрузился в такое отчаяние, что уже не надеялся выздороветь. Вначале, испугавшись, что она отправилась в Швецию сама, я терзал себя дикими романтическими видениями: мне представлялось, что она поехала без гроша, в соответствии со своими «принципами», что ее хватают бешеные, изголодавшиеся по женщине солдаты, допрашивают как шпионку и серым холодным утром расстреливают. Несомненно, я извлекал некое удовольствие из своих слез. Спас же меня пришедший им на смену гнев: как она смеет так со мной обходиться? — и я смаковал его, как коньяк, живительное тепло, помогавшее мне склеивать свое разбитое вдребезги эго. Короче говоря, я мылся, брился, переодевался в чистое и выходил из своей комнаты. Я снова зачастил в кабаре «Вольтер», в «Одеон», в «Террасу», места, уже ставшие привычными.
«Шайка нигилистов» между тем готовилась к гала-представлению (к «Феерии», как называл его Тцара); до него оставалось всего две недели, и под него уже был снят зал «Вааг», поскольку их амбициям стало тесно в стенах кабаре «Вольтер», а их эксгибиционизм требовал аудитории более чувствительной к эпатажу, чем шумные студенты, из вечера в вечер наслаждавшиеся их фиглярством. Мне, выслушивавшему их радостные планы и наблюдавшему маниакальные приготовления, казалось, что «Феерия» будет обычным их представлением, только в ухудшенном виде — девять частей безвкусицы и одна часть бессмыслицы. Магде, например, если она вернется вовремя, предстояло делать шпагаты в оранжевой пачке и зеленом трико; Янко при этом будет играть на невидимой скрипке, а Тцара — выкрикивать свои мучительные стихи.
Именно ввиду ожидаемого участия Магды я задумал свою месть. Я сам выкину «штуку» на гала-представлении, такую, что затмит любой номер «Шайки нигилистов» — и докажет Магде, что она не смеет безнаказанно топтать мою любовь. Я объявлю миру, или той его части, которая соберется в зале «Вааг», о жестокости Магды. Рассчитывал ли я таким способом завоевать ее любовь? Не уверен. Потерять Магду я, конечно, не хотел. В моем смятении чувств логика роли не играла. Будь что будет; по меньшей мере, я спасу свою уязвленную гордость.
