— Да что вы?! — пробурчал Карл Моориц.
— Представьте себе… — сказал Пент, затем взглянул на доктора вопросительно: — Очень интересно, что бы произошло, если бы я ничего не смог вспомнить и меня поэтому невозможно было бы идентифицировать? Дали бы мне — конечно, не сразу — новое имя и новый паспорт? И мне пришлось бы начинать свою жизнь сначала?
— Право же, я как-то не задумывался над таким исходом, — признался лечащий врач. — В практике я ничего подобного не встречал. Вообще-то попадаются люди с полной и окончательной амнезией, по большей части от травм черепа, но их личность так или иначе всегда устанавливалась. Правда, бывают и такие больные, о которых ничего не сообщают, какие-нибудь бродяги, которых, может быть, выгнали из дома, но насколько я знаю, это уже полные идиоты; они до конца дней своих остаются в лечебнице и паспорт им совершенно ни к чему… Но неужели вы и вправду хотели бы начать все сначала именно теперь, в лучшие свои годы?
В комнате стало сумеречно, но доктор Моориц не поднялся, чтобы включить свет. Издалека доносился негромкий рокот моря и где-то хрипло и печально прогудел тепловоз.
— Не думаю, чтобы я о чем-то особенно сожалел… — Пент немного помолчал. — Но полагаю, что большинство людей стремится к чему-то подобному, возможно, не отдавая себе в том полного отчета.
Теперь и доктор промолчал. И снова прогудел тепловоз, по всей вероятности отыскивая в хитросплетении рельсов свой путь, свою единственно правильную колею.
— Я, — вполголоса начал Пент, ему как-то неловко было нарушать тишину и он наверняка не смог бы это сделать в своей привычной, лженаучной, щеголеватой манере, которая, возможно, была своеобразной защитной оболочкой. — Я знаю одного человека, которому пришлось все начать сначала… Но, может быть, мне лучше написать об этом. Если времени хватит…
Врач продолжал хранить молчание.
— А теперь пора идти. Завтра я верну вам парочку книжек. Мне немного неловко, что я их так глотаю. Покойной ночи!
Химик Пент встал и тихим шагом направился к двери.
— Покойной ночи!
Карл Моориц остался сидеть за столом.
Взошла полная луна.
Четко обозначились контуры корпусов. В каждом светилось несколько окон. За ними дежурят врачи и сестры; Пент вспомнил, что одна из сестер предсказала сегодня днем беспокойную ночь — психи, нет, скажем все же больные, будто бы особенно беспокойны в полнолуние.
Вероятно, и снотворных дали больше, однако с какой-нибудь подушки наверняка поднимется голова и вытаращит глаза, ничего не понимая, на синеватый колдовской свет. В такую ночь, как сегодня, наверняка заговорят Голоса. Монотонно и настойчиво доведут они до сведения избранника: «Человечество на краю гибели. Если ты хочешь его спасти, убей свою мать. Одну ее почку ты должен съесть, а вторую спрятать под лестницей в доме номер 17 по улице Кёйе. Во вторник будет ливень, и ты получишь весть». И больной встает, крадется к окну и яростно трясет решетку: ему дали задание! Но вот уже идут его мучители — санитары, а на самом деле иностранные шпионы и мясники, и на него натягивают смирительную рубашку. Его переводят в изолятор, или в депо, привязывают к кровати и сестра, конечно подкупленная, появляется с большим шприцем. «Только не троньте почку! — хрипит перепеленутый. — Во вторник ливень принесет мне весть», — и он норовит укусить мясников в белых халатах. Но вот он уже впадает в забытье. Голова падает на подушку, луна просачивается в комнату и проглатывает его. Почка матери остается нетронутой.
Песок хрустит под ногами Пента. Он смотрит на безмолвные корпуса и впервые за время пребывания здесь сознает всю отвратительность и фатальность большого фильтра, при помощи которого общество производит селекцию недужных. Их кормят и лечат, за ними ухаживают, но они должны находиться здесь. Где-то пьют и поют, в залитом светом зале ресторана хлопают пробки шампанского и жареный поросенок розовеет на большом блюде с розой в зубах. Люди танцуют, потные тела липнут друг к другу — но все это не для тех, кто здесь. И пока не для него.
Может быть, сегодня кто-нибудь умрет и бледное тело положат на цинковый лоток в маленьком домике. Завтра явятся ученые мужи и вскроют череп по швам. «Ясно. Конечно. Так мы и предполагали». И станут сыпать латынью.
Теплый, тихий вечер. Здесь тоже пахнут цветы. Они не выбирают, где расти. К приемному покою подкатывает машина скорой помощи с мигалкой. Из нее выводят человека. Как видно, его подмывает бежать, но он понимает безнадежность своей затеи. Одежда на нем порвана, половина лица в крови. Когда он поворачивает голову к луне, Пенту видится ужас в его застывшем взгляде. Конечно, это обитель тоски и боли, маленькая самостоятельная держава в большой людской державе. Да ведь ничего плохого с тобой не случится, весьма вероятно, ты здесь поправишься, хочет утешить его Пент. Но подойти поближе опасается, дабы не возбуждать к себе интереса, хотя на нем его собственный костюм. Он ретируется. Он не намерен доставлять осложнения доктору Моорицу.
Пент отходит к своему корпусу. По дороге срывает какой-то цветок, его названия он не знает. Цветок несет приторно-сладостную весть. О чем сигнализирует он своим запахом? Кому говорит о любви? Здесь?
Пент стоит на лестнице, нащупывая в кармане ключи. Открывает замок, но задерживается в дверях. Окидывает взглядом больничную территорию, залитую лунным светом, и тут ему становится стыдно за свои слова о чаше с ядом, за свои мелкие зацепки, потуги на оригинальность, за свой хитровато-наглый интеллектуальный разврат. А… а если я таким уродился?
Он еще раз смотрит на контуры зданий и представляет себе, что утром здесь все преобразится. Загремят тележки, на которых развозят завтрак, возле котельной соберутся легкобольные с лопатами в ожидании команды на разгрузку угля. Остальные разбредутся по аллеям парка, одни станут стрелять курево, другие ухмыляться исподтишка в полной уверенности, что кто-то принимает их за Ботвинников, которыми они вовсе не являются.
И химик Пент внезапно сознает, что мучительно любит это место, хотя некоторые сравнивают его с тюрьмой. Он пугается своего чувства и поспешно входит в дом.
Пент опять уселся за письменный стол. Заполнение тетрадок превратилось для него в потребность. Писанины хватало: недавно он ходил в лабораторию на анализ и когда увидел там колбы и бюретки, ему вдруг вспомнились (словно вспышкой молнии озарило) все его практикумы по химии в студенческую пору. Странно, но фамилия все еще не всплыла в памяти, пожаловался он в своих записках доктору, однако добавил, что тут тоже наметился определенный сдвиг: теперь он совершенно уверен — фамилия начинается на букву «С». Его инициалы P. S. — post scriptum, — а в таких вещах не ошибаются. И еще Пент знает, что его фамилия немного потешная, немного легкомысленная… Во всяком случае, теперь достаточно исходных данных, чтобы безошибочно установить его личность и выяснить фамилию, которая сама по себе не что иное как пустая условность, семантический знак… И вообще: уместно ли обозначать человека каким-то знаком, вешать на него ярлык? Ну да ладно.
Об учебе в институте писать особенно нечего, ничего необычного в эти годы не происходило. Пент был весьма заурядным студентом, а в чисто технических дисциплинах и вовсе беспомощным. Некоторых лабораторок он даже боялся, потому что его руки, весьма легко порхавшие по клавишам рояля, за лабораторным столом совершенно его не слушались; Пент прямо-таки виртуозно справлялся со всякими быстрыми движениями и сильно нервничал, когда приходилось замирать, словно в изваяние превратившись, и унять невольную дрожь в руках при взвешивании или измерении. Так что в этой части, доктор Моориц, химик Пент С. в некотором роде невротик.
Однажды доцент Вийльпокк на практикуме по аналитической химии заметил, что руки у Пента дергаются, отчего аналитические весы — тонкий инструмент, реагирующий на каждый миллиграмм, — ходят ходуном и дребезжат на столе, словно при землетрясении. Если бы преподаватель не следил столь внимательно за его действиями, может быть, руки у Пента и не дрожали бы так — его сбивал посторонний взгляд; а Вийльпокк громогласно объявил, что с такими руками химиком нипочем не стать. Это не очень-то расстроило Пента, поскольку он и сам был уверен, что в жизни его ждет нечто иное, нечто «необыкновенное»… Да, человек почти окончательно формируется в детские годы, что также утверждает Зигмунд Фрейд, и несколько высокомерная уверенность в своей «избранности» неизменно крепла в нем еще со времен дедушкиной темной комнаты.
Тем не менее Пент кое-как справился с аналитической и неорганической химией. От них в закутках памяти остались приятные, элегантно окрашенные впечатления (например, осадок никелевых солей в виде розовых ватных водорослей), кроме того эти разделы химии создавали уверенность в упорядоченности и детерминизме нашего мира и позволяли считать химика представителем точной науки, дирижером молекул.
