— Но стоит мне включить внешний сигнал, и ситуация повторится. Таким образом, коллега, мы имеем схему стандартного колебательного движения. Механизм ее прост, а опыт подтверждает теорию. Остается понять, какие параметры входят в частоту, фигурирующую в осцилляторном уравнении, и оценить ту равновесную дистанцию, где факторы компенсируют друг друга.
Все. И хотя он продолжал еще что-то говорить, я уже его не слушал. Вдруг я увидел, как в капле его шутливого монолога отражается весь величественный храм науки. Это было как вспышка, озарение, сатори.
Уже потом, чтобы хоть как-то объяснить это состояние самому себе и вербализовать его, я решил, что якобы подумал тогда, что окружающее существует само по себе, что «роза пахнет розой», что, как некий платоновский архетип, небо всегда останется небом, голубь — голубем, независимо от удобства тех терминов, в которых мы формулируем образ (или сформируем удобный нам образ, выбрав его части из бесчисленных образов голубя), а наука — всего лишь одна из забавных игр.
Передо мной лежат дневниковые записи. Ершистость и задиристость их интонаций, граничащая порой с наивностью категоричность суждений, резкость стилистических оборотов, масса неточностей, а то и просто ошибок, открытие азбучных истин как сенсаций, недопонимание тонкостей затронутых вопросов и тем, отсутствие последовательности в логике изложения и постоянное заимствование средств и материала у целого калейдоскопа авторов, фигурирующих вместе с тем в тексте лишь как имена собственные[119], нечеткость и нестройность как в подаче материала, так и в самом ходе размышлений выдают в писавшем их человеке незрелость и молодость. В какой-то мере это обстоятельство искупает перечисленные грехи, а точнее, перечисленные грехи подчеркивают состояние души человека, ведшего записи. То ее состояние, которое я вынес в заглавие.
При их прочтении меня особенно раздражало обилие ссылок, часто совсем неуместных, за сухостью которых пропадает, пожалуй, единственное достоинство подобного рода сочинений — их искренность.
Чем объяснить этот неправильный в своей вопиющей недоверительности выбор тона: то ли школярской склонностью к цитированию, привычкой, поощряемой учителями и развитой в старательном ученике настолько, что он даже при ведении дневника, чьи интимные строчки наверняка будут скрыты от посторонних глаз, неспособен освободиться от нее и бьется как рыба в сетях псевдоэрудиции и ложно понимаемой образованности, то ли особой разновидностью клептомании, когда больной — вор, компилятор — словно упивается своей маниакальной честностью и мнимой щепетильностью, выставляя их напоказ — вот, мол, полюбуйтесь! — и тогда его страсть к заимствованию воспринимается всего лишь как литературный прием, обращая факт плагиата — именно своей откровенностью — в нечто совсем противоположное?[120]
Или же за этим постоянным цеплянием и апелляцией к Именам, за этим беспомощным и хаотичным конструированием скрыты врожденная робость, метания и тщательно загнанная куда-то в глубину дьявольская неуверенность в себе?
Да. За отсутствием чисто литературных меры, вкуса и такта в нижеследующем отрывке из записей стоит полная растерянность их автора, его смятение и отчаяние. Прошу поверить мне на слово, что это так. Я знаю. Ведь это мой собственный дневник, который я вел много лет назад.
Сейчас мне немного стыдно за него. Я даже боролся с искушением кое-что в нем подправить, сгладить, скруглить. Например, неимоверные перескоки, перебивы и перепады в течении мыслей. Не помешало бы также убавить мальчишеский напор, очистить от перегрузочных слов отдельные предложения. Но потом я решил оставить все без изменения. Пускай будет все как было.
… все философские построения — всего лишь игры невропатического ума их авторов! Мильон философий лежат в пыли, и каждая учит: вот так живи! Но как? Ведь у каждого сочинителя свой крен, к реальности, кстати, не имеющий никакого наклонения. (Люблю высказывания об этом врачей-психиатров: они бесподобны! Например, личностной деперсонализации — расхожий диагноз — у Альбера Камю мы обязаны появлением на свет «Постороннего» и «Мифа о Сизифе».) Так, сказки. Сказки для детей. Сказки для взрослых. Сказки для интеллектуалов и сказки для дураков. Сказки от филологии, от математики, от истории, т. е. те «смутно различимые части удивительной мозаики, в которую веками складываются события, — как иронично писал Амроз Бирс, — и которые у нас именуются историей». А над всем этим стоят сказки философов. Или даже сказки об их сказках! Ведь сами-то (как заметил когда-то Кьеркегор, имея в виду Гегеля, чьих умопостроений он никогда не принимал), сами-то сказочники, творцы этих умных истин, им вовсе не следуют, а живут частной жизнью обывателя. Притворщики! В этом отношении греки были честнее, было меньше лукавства или «двоемыслия» — если применить термин Оруэлла. Особенно стоики. Скажем, поведение Диогена в притчевом диалоге с Александром Македонским. Или самоубийство Сенеки. Сколько твердости и веры! А Сократ, бестрепетно пьющий цикуту? Мне трудно вообразить себе за этим занятием Хайдеггера или, скажем, немало пожившего рассудительного мудреца Борхеса, этого великого касталийца, этого magister Ludi! Оримлянившийся варвар, правитель мира Диокл, выращивающий овощи на своем огороде — вот где я вижу подлинную «отрешенность от вещей», употребляя здесь это словосочетание не как антитехнократически окрашенный неологизм Хайдеггера, а в старом толковании термина (Gelassenheit), как освобождение и спокойствие, как значение, использованное немецким мистиком Экхартом, предлагавшим «оставить мир в покое, таким как он есть, не мешать естественному течению вещей и предаться Богу». Возможно, что я не избежал здесь одной из самых распространенных и доставляющих человечеству наибольшее удовольствие ошибок: выстраивания ретроспекnивных иллюзий. Быть может также, что, идеализируя, героизируя и поэтизируя прошлое, я очень хочу спрятаться в нем, укрыться, отгородиться им от до банальности жуткой действительности. Да, очень может быть, что это и так. Но продолжим. Вот лидер бунтующей молодежи Кон-Бедид, который в знаменитом мае шестьдесят восьмого года называл современного человека, перешагнувшего рубеж тридцатилетия и не покончившего с собой, жалким рабом Системы, лжецом, лицемером и презренным конформистом, а теперь, старый и сытый, он еще продолжает что-то словоблудить! Впрочем, вольно или невольно, но он личным примером подтвердил правильность своих тезисов образца шестьдесят восьмого года! И так все. По крайней мере, европейцы. Так чего же им верить, ведь они попросту играют в бисер! Философы, эти властелины дум, эти законодатели новомодных воззрений, часто спорят. Но я совсем не понимаю ни предметов их споров, ни их сути. Сущность мотивов спорящих для меня таинственна или попросту отсутствует, зато очень хорошо смотрится сам страстный их поединок. Это как в пьесах Шекспира: из-за чего разгорелся сыр-бор — покрыто мраком, важнее сам ход интриги и развязка, за ними все и забывается (я думаю, мало кто скажет, за что Яго так возненавидел Отелло).
Бубнящий простецкую формулу мантры индус достоин, с моей точки зрения, гораздо большего уважения, чем его западный коллега — философ-профессионал. По-моему, они разнятся, как «призвание» и «признание» — слова, похожие лишь внешне. Будда учил: ни к чему не привязывай своего сердца! Став Мастером, овладев ремеслом, тут же бросай его, ибо в противном случае уже само ремесло овладеет тобой. Так человек для профессии или профессия для человека? Профессиональный философ-экзистенциалист! Противоречивое и нелепое сочетание! И опять всплывает подлинный экзистанс Диогена: «Уйди, Александр, ты загораживаешь мне солнце!»
Хватит. А то в пылу я уподобляюсь им и, сам того не замечая, начинаю играть в ту же самую игру в бисер, забываясь в ней наркотическим сном и забывая, что все это всего лишь одна и при том не самая забавная из игр, имя же им — легион!
А ведь вечно настоящая, бурлящая и бьющая ключом жизнь происходит где-то там, вдали, и ведь именно там в такт ей и хочет биться мое сердце. «О ней-то мы втайне и мечтаем…»[121]
А здесь?
А здесь все для меня — мука, и всюду меня преследует отчаянье, и везде — печаль.
А по вечерам все чаще и чаще неслышно, словно тень, подкрадывается холодный, без примеси малейшей тревоги, расчет исчезнуть навсегда, окунувшись с размаху в небытие, в смерть, как избавление от этого неразмыкаемого, злого и порочного круга, именуемого жизнью…
На этом я, нарушая законы композиции, и прерву публикацию дневника. Вообще-то он достаточно длинен, чтобы утомить и прискучить, но мне кажется, что для передачи его настроения приведенный кусочек вполне достаточен. Из него, конечно, неясно, чем это молодой человек так опечален да озадачен, а ведь читатель всегда ищет какой-то конкретной мотивировки поведения героя, ибо иначе возникает чувство неудовлетворенности, обмана. Но так ли это важно? Для меня, во всяком случае, нет, ибо, во-первых, чтобы, хоть что-то прояснить, нужно исписать тома, во-вторых, любое наперед взятое объяснение будет всегда оставаться бесконечно неполным и разве что послужит удовлетворению любопытства читателя, и в-третьих, и это главное, обнародованием данного отрывка я имел цель всего лишь показать состояние отчаяния, состояние трепыхания в пустоте, состояние крайне болезненное и опасное.
