— Так именно об этом и я говорю! У тебя не было никаких сомнений в том, кого ты встретишь в Фокиде, и ты обманулся в своих ожиданиях. Теперь ты делаешь вид, что знаешь, как обстоят дела в Эфире. Но что, если боги призывают нас к осторожности? Мне кажется, пока можно с уверенностью сказать, что постарела лишь Фокида.
— А тополь, вымахавший за ночь у нас перед носом на двадцать локтей? А вдруг обезлюдевшая деревня?
— А Трифон, который постарел вместе с нами всего на семь дней пути, как и моя Халкиноя?
— А братья? Ты не знаешь, что мне поведал Деион об их кончине.
— Не знаю, пока ты не расскажешь мне об этом. Как не знал и ты, пока не услышал от брата. Но что бы оно ни было, это случилось на Деионовом веку, не на твоем. Почему ты не подойдешь ближе, не сядешь рядом и не возьмешь меня за руку, как делаешь всегда, когда тебе нечего скрывать? Ты взволнован, мне хотелось бы тебя утешить, но я не знаю как, не зная, что тебя беспокоит на самом деле.
Настоящий вопрос, который единственно только и заставлял его говорить, действительно не был еще задан. Но вот и уклоняться больше не получалось.
— Кто ты? — заставил он себя выговорить, так и не сдвинувшись с места.
— Вот тебе на, — улыбнулась Меропа. — Что я такого сказала или сделала, что ты меня больше не узнаешь?
— Я видел тебя во сне. Давно, задолго до того, как ты появилась в Эолии… И с тех пор знал, что рано или поздно тебя встречу. Там, во сне, ты была не одна… Тебя окружали сестры…
— Но у меня…
— Вас было семеро, вы убегали от великана-охотника, которому я случайно преградил путь. Это был Орион. И я догадался, что вижу… что боги подарили мне счастье взглянуть на истинную красоту Плеяд, среди которых одна сияла так, что затмевала остальных. Теперь, когда я гляжу на небо, я легко могу отыскать сестер, но тебя нет среди них.
— Ты говоришь безумные слова, — шептала Меропа, не переставая качать головой в решительном отказе. — Мне лестно, мой бесконечно любимый, что так высоки твои мысли о Меропе. Я все бы отдала, чтобы стать для тебя той, которая пришла во сне. Как, может быть, она отдала бы свою небесность за право стать земной женщиной и встретить Сизифа. Но это — все, что я могу тебе сказать. Клянусь нашими будущими детьми, мне не в чем больше признаваться.
Она не лгала, была напугана, и Сизиф понимал, что не следовало ее об этом спрашивать. Одновременно он вдруг устыдился, что до сих пор не открыл ей всего о своем походе в Дельфы, и, когда Меропа успокоилась под его поцелуями, он постарался объяснить, как, по его мнению, следовало понимать оракул. Но пока говорил, понял вдруг, что пророчество можно и не считать ни причиной, ни доказательством нынешнего промаха. Подтверждением тому была и лучезарная улыбка, с которой слушала его Меропа.
— Ну хорошо, — смирился он. — У тебя светлая голова, ты умеешь видеть вещи по-своему. Говори, как нам поступить.
— Но тебе совсем не нужно смотреть по-моему, — отвечала Меропа. — Разве ты не видишь сам, что та Эфира, где доживает последние дни царь, оставшийся без наследника, — это тот же спелый плод, катящийся тебе в руки? Стоило ли отказываться от Эолии, чтобы стать обладателем такой же мякоти без семян? Я, как и ты, не знаю, что нас ждет за Истмом, но по-прежнему не вижу причины, чтобы сворачивать с дороги. Есть у меня, правда, одна догадка, которая, может быть, облегчит нам остаток пути. Ты в самом деле часто упоминал Эфиру, но думал ли ты о ней? Не слишком ли заняты мы были друг другом, чтобы удержать на месте город, где нам предстояло жить, а тебе — еще и заботиться о его благополучии? Если мы впредь будем чуть осторожнее, не успокоится ли время? Не перестанет ли пугать нас столь замысловатыми преградами?
— Вот уж не Эфира у меня сейчас на уме, — говорил он, распуская ее уложенные волосы.
— Я вовсе и не к этой осторожности тебя призываю… Послушай… мне будет приятно, если ты изредка, когда никого нет вокруг, будешь называть меня плеядой. Я постараюсь быть той… которую тебе хотелось бы во мне видеть…
* * *
Рано утром он разбудил рабов и приказал Халкиное быстро готовиться к дороге, а сам с Трифоном отправился на базар, откуда привел небольшое овечье стадо в двенадцать голов и осла, навьюченного двумя тюками с дорогой домашней утварью. Он не собирался являться в незнакомый город с пустыми руками и не хотел напоминать брату об обещании.
Еще меньше хотелось ему вносить смуту в этот дом объяснением причин, по которым он продолжал свой путь в Эфиру. Для этого, пожалуй, понадобилось бы провести здесь еще не один вечер, углубившись в такой лабиринт судеб и предначертаний, выход из которого можно было найти только вдвоем с плеядой и без особых разговоров. Когда поднялись хозяева дома, все было готово, и Деиона застало врасплох поспешное прощание.
Сизиф был благодарен брату за гостеприимство, за терпеливую сдержанность в течение всех этих дней, за рассказы о братьях, которые как-никак помогли ему собраться с мыслями. Он не поскупился на выражение признательности и очень растрогал старика. Отрешившись от всех темных сторон этого посещения, фокидский царь прижал к сердцу вечно младшего брата и, движимый простой житейской заботой, спросил:
— Куда же вы теперь отправляетесь?
А у Сизифа давно был заготовлен хоть не совсем честный, но зато безопасный для обоих ответ: хочет, мол, вновь побывать в Дельфах, расплатиться со святилищем за исполнившееся пророчество и сбереженные силы и, может быть, получить новое указание, теперь уже вполне практическое — где ему положено начать свой род. А заодно показать Меропе это волшебное место.
Меропа тоже горячо благодарила хозяев, прибавив к сказанному мужем, что они постараются сразу же дать о себе знать, как только обоснуются на новом месте. Оба выглядели свежими, лишние заботы их как будто не обременяли. Глядя вслед спускавшемуся пыльной дорогой с городского акрополя отряду из четырех человек, дюжины овец и осла, царь Фокиды размышлял о том, что нет ничего удивительного в способности языка и нёба угадывать в изюме вкус винограда. Но когда во вкусе зрелых сочных ягод вдруг различаешь спекшуюся сладость изюма, ты грешишь против настоящего, переоценивая значимость вторичного продукта по сравнению с богатством свежего плода. Что бы ни означало удивительное превращение, происшедшее с Сизифом, оно было этапом его жизни, а не истории Фокиды, и пустое дело пытаться связать одно с другим.
Весь смысл этого свидания свелся для Деиона к тому, что дано ему было на старости лет так ярко вспомнить свою молодость, так ясно убедиться в радостной исполненности жизни, что его перестал мучать страх смерти. А через день после ухода младшего брата он незаметно умер во сне, в объятиях Диомеды, столь же потрясенной его кончиной, сколь и неожиданным водопадом супружеской нежности, обрушившимся на нее той ночью.
— Как я сегодня — не особенно противен тебе? Раздражения не вызываю? — спрашивал грек, едва различимый в сумерках и будто бы намеренно старавшийся не приобретать более определенного облика. — Я хотел бы избежать лишних впечатлений, так как нужно в этот раз объясниться без экивоков.
Артур пробовал удержаться — интонация пришельца его смешила. Но затем подумал, что притворяться глупо. Это означало бы, что он уж очень всерьез принимает обращение грека.
— Вот ты улыбаешься, — продолжал тот, — а между тем веселить тебя тоже никак в мои планы не входит, и жаль, что ты именно в этой манере решил откликнуться, потому что дело не шуточное. По крайней мере для меня. Ты застыдил меня в прошлый раз, что я непохож и так далее. Но с тобой ведь не разберешься, на что надо быть похожим, да и нет у меня этого навыка подлаживаться под какую-то струю. Так я подумал, а что, если просто сократиться почти до незримости, чтобы уж никаких индивидуальных черт не заявлять. Однако присутствовать-то все же надо, раз хочешь с просьбой обратиться. Ну, вот и приходится висеть таким невнятным пятном и бестелесную наготу свою речью прикрывать, слегка избыточной, может быть. Это ведь ничего, а? Словеса одни? А тут в некотором роде моя судьба. Кое-какой сдвиг, видишь ли, замаячил, и при определенных обстоятельствах ты, вероятно, займешь мое место, а мне придется опять спину гнуть каким-нибудь Артуром Сизифовичем. Оно, вне всяких сомнений, увлекательно и волнующе, и, в конце концов, не навсегда, но я совсем не уверен, что мне так уж этого хочется в настоящий момент. Случай маловероятный, девятьсот девяносто девять к одному, что у тебя ничего не выйдет. Но один единственный-то из тысячи случаев все-таки остается, а перемещениями он грозит весьма и весьма существенными. Никак не хотелось бы рисковать. Я уж не говорю, что и в ожидании пребывать тоже очень неприятно. Но терплю, как могу, сам видишь. Даже придерживаю тебя себе во вред. Хотя самое милое дело было бы, наоборот, пособить, чтобы ты не останавливался, а полным маршем захватил весь восторг, проник бы в самую суть и создал шедевр. Тогда уж наверняка никакой опасности мне бы не случилось. Возможно, что слегка против естества вышло бы, но ставки-то каковы, ты подумай. Я не нахваливаю себя, а только обращаю твое внимание, что никаких подлостей по отношению к тебе пока не совершал. И, кажется, вправе рассчитывать на встречное расположение. Тут от тебя кое-что зависит.
