Лучше всего было бы вообще разъединить эту путаную связь между греком и работой. Но это, кажется, не от одного Артура зависело. Ничто не мешало, однако, работу продолжать.
Раз в месяц он уходил к морю. Иногда он покидал город по короткой неухоженной дороге в сторону порта Кенхрей и возвращался окольным путем через перешеек и другой, западный, порт, а то, как сегодня, уходил с рынка по мощенной гранитом улице с ремесленными мастерскими и банями по бокам на север, в Лехей, и тогда, проделав большую часть пути, он садился передохнуть на теплый камень у восточного края Истма, над синей бездной Саронического залива.
Немало лет прошло с тех пор, как сын эолийского царя явился с молодой женой в этот дважды приморский край. Дом его был полон, соседи, за исключением уж очень вороватых или завистливых, уважали пришельца за его ровный нрав и полезные начинания, приносившие городу богатство и славу. Сыновья радовали отца здоровьем и сообразительностью, а Меропа ждала третьего ребенка. Но главная причина ухода из отчего дома, надежда на коринфский трон обманывала его уже дважды, а после того, как перестало действовать судьбоносное число и семь лет не принесли перемен, можно было не называть ее больше надеждой. Начинался десятый год жизни в Коринфе, и все своеобразие его судьбы, догадка о котором так окрылила его когда-то, свелось к ничем не примечательным дням рядового горожанина, лениво перетекающим из одного в другой.
С разогретого солнцем выступа на самом верху скалистого спуска к заливу был виден небольшой безлюдный остров стадиях в сорока, досадная помеха, закрывавшая дальний обзор тем, кто едва начинал путешествие, отплывая из гавани Кенхрея. А за спиной на такое же расстояние тянулась каменная, едва прикрытая слоем земли суша, за которой лежал другой, невидимый отсюда залив. И на этой узкой полоске тверди висел полуостров Пелопонес, почти равный по размерам всей остальной Элладе. Как будто боги решили некогда оторвать эту землю от материка, но в последний момент передумали и оставили Истмийский перешеек, опасно сузив дорогу с севера на юг и сохранив преграду на пути из Эгейского моря в Ионическое. Как будто не выпестовать было редкое богатство Микен, причудливое зодчество Арголиды и завидный порядок Спарты, не перевязав этот мешок у горловины. Человеку на месте не сиделось, хотелось путешествовать, торговать и воевать, но дорогим и трудным было плавание по Средиземному морю в обход огромного полуострова. Еще труднее было нести корабли эти сорок стадий — более десяти тысяч шагов от одного залива к другому. Тех же, кто хотел бы без помех навещать с севера богатые пелопонесские города, вела туда лишь одна дорога, упиравшаяся, как в стену, в Коринф, который вместе с двумя своими портами по обе стороны Истма владел всеми входами и выходами полуострова, диктовал цены, покупая часть товаров и делая убыточным дальнейшее путешествие с их остатками. А совсем еще недавно мало кто добирался и до Коринфа, так как эту злополучную тропу выбрал себе обиталищем разбойник Синис, придумавший необычайно жестокую расправу для своих жертв: он пригибал вершины двух деревьев, привязывал к ним человека, и стволы разрывали жертву. Если бы не доблестный освободитель Афин Тезей, который одолел сосносгибателя, наверно, и Сизиф не решился бы совершать эти долгие прогулки, начавшиеся как настоятельный поиск, а теперь все чаще походившие на попытку вырваться хоть на время из западни, которой оказалось для него это место.
Бодрое настроение не покидало их с Меропой на всем пути от Фокиды до Истма. Здесь, на перешейке, в непосредственной близости от цели Сизиф в последний раз испытал отчаянный приступ сомнений, но только для того, чтобы сразу вслед за этим возликовали оба, узнав от встречных о том, как тревожно обстоят дела в Эфире. Ее престарелый царь по имени Коринф готов был вот-вот ввергнуть город в буйство междоусобицы, так как оставлял подданных без наследника и будущего правителя.
— Ореа! — зазвенел голос Меропы, всплеснувшей руками.
— Слава Аполлону! — кричала она, сердя озабоченных эфирян, и еще: — Что я тебе говорила!
— Не может быть… — бормотал Сизиф, держась за уздечку осла и опускаясь на придорожный камень. — Я должен его увидеть…
Получалось, что время, уже без какого-либо участия с их стороны, вновь утратило покой и рванулось вспять, возвратив супругов со спутниками к соответствующему их возрасту окружению. Оставался, правда, непонятным возраст животных, купленных на фокидском базаре три дня назад и сорок лет спустя, но теперь, когда казалось, что время отпустило наконец свою хватку и отныне перестанет швырять их взад и вперед, ни обогнавшим родителей на три поколения овцам, ни поспешившему родиться ослу уже не смутить было Сизифа с Меропой. Скажи им тогда кто-нибудь, что настоящая тяжба со временем только начиналась, они не стали бы слушать.
Коринфа они увидели в тот же день. Это был высокий, худой, уверенно передвигавшийся старик, без всяких признаков болезни. Видно было только, что он прожил очень долгую жизнь, и во взгляде его не оставалось и тени любопытства. Наблюдая издали за его решительными движениями, можно было обмануться в возрасте Коринфа, но, однажды заглянув в его глаза, собеседник сразу понимал, что этому человеку не нужны никакие недуги, что он сам определил свой срок, и лишь привычная забота о подданных еще удерживает его от того, чтобы быстро и легко расстаться с миром. Пока же он исправно царствовал, нисколько не утратив присутствия духа и доброжелательности, принял посетителей радушно, был с ними откровенен и разговорчив.
Наслышанный о почтенном Эоле и его сыновьях, правивших повсюду, царь рад был оказать покровительство отпрыску достойного рода и его миловидной жене, выбравшим его город для того, чтобы начать самостоятельную жизнь. Особенно заботлив он оказался в своих советах не задерживаться с потомством, они шли от самого сердца и… озадачили Сизифа, который терпеливо ждал, когда же Коринф перейдет к делу и заговорит о самом важном и очевидном. Сам он успел уже продемонстрировать не только выдержку и знание некоторых тонкостей управления, знакомых ему по обязанностям в отцовском доме, но и способность к хозяйственной прозорливости, предложив план, который, никак не пороча настоящего положения дел в городе, мог бы его усовершенствовать. Он возник на ходу, когда Коринф делился с ним родительской болью.
Сейчас, вспоминая эту первую и последнюю встречу с Коринфом, Сизиф размышлял о том, что царь, может быть, неумышленно, а все же предупреждал его о противоречивых особенностях этого места. Он же, целиком озабоченный своей судьбой, не услышал.
Отсутствие наследника было тяжким, но не единственным ударом, подорвавшим силы царя и его волю к жизни. Да, боги не дали ему сына, но у него была дочь, и на нее с некоторых пор он возлагал все свои надежды. Она вполне могла бы ненадолго перенять правление городом, отдав его затем своему сыну — уж у нее-то он должен был появиться.
В конце концов Силея родила, но к тому времени мать и сына можно было воспринимать не иначе как проклятие, и не только для Эфиры. Избалованная, как видно, излишней заботой, единственная дочь царя, ни словом не намекнув отцу о своих намерениях, сбежала из дома, связав свою судьбу с неким Дамастом — одичавшим разбойником по кличке Прокруст, долгое время державшим в страхе соседнюю Аттику. Разнузданные грабительские беззакония этого вытягивателя сопровождались такой необъяснимой жестокостью, что мрачная слава о нем, а затем и о его верной супруге быстро распространилась по Элладе и вынуждала Коринфа терпеть кошмары, скрежеща зубами во сне.
Именно его в этих мучительных сновидениях укладывал Прокруст то на одну, то на другую из своих подменных лежанок, и, поскольку ни одна не оказывалась ему по мерке, зять подгонял то топором, то молотом бессильное в забытьи тело тестя. Иногда Коринф видел во время этих пыток дочь, равнодушной тенью маячившую в отдалении, и самую страшную боль доставляли ему не удары плющащих или рубящих орудий изувера, а стыд за свое бессовестное дитя, в грехах которого он винил и себя. Как же было униженному отцу не искать какой-нибудь малости, ничтожного знака, который позволил бы хоть как-то объяснить этот ужас дочернего вероломства? Он ни разу, например, не видел во сне ее лица, и уже одно это внушало ему надежду: может быть, она все-таки раскается, успеет еще смыть с себя грех, вернуться домой и принести роду достойного потомка.
Силея же принесла потомка своему любезному супругу, и оказался Синис, внук Коринфа, достойным истязателем. Едва успев подрасти, он переместился поближе к Эфире, но не дедов трон его интересовал, в этом диком роду не было тяги к разумной, мирной жизни. Молодой разбойник облюбовал перешеек, где ему легко было выбирать себе жертву, и стянул страхом узкий путь, связывавший Пелопонес с остальной Элладой. Грабежом он не ограничивался и, радуя отца, убивал попавшихся ему в руки таким зверским способом, что даже увидеть это было равносильно смерти. Люди боялись покидать Эфиру, боялись навещать ее, торговые связи почти прекратились, и все это творилось под носом у Коринфа, но что же мог он поделать? Бесстыжий злодей сосносгибатель был его кровным внуком, даром что отверженным.
