Весь вечер, отвлекая меня, дядя Митко рассказывал мне о двух старых мастерах, его учителях, ради которых он и переехал когда-то в этот Город.
На следующее утро я встал очень рано и бродил по Городу, с нетерпением ожидая условленного часа. Мы должны были встретиться в античном театре, там, где я увидел ее впервые, но когда подошло время прибытия поезда, я почти бегом бросился к вокзалу — а вдруг мы разойдемся, испугался я, хотя пройти от вокзала к центру Города можно было только по улице с платанами.
И когда, по моим расчетам, поезд уже должен был подходить к перрону, я нервно прохаживался вдоль улицы под огромными платанами. Но наконец этот миг наступил — прошло пять минут после прибытия поезда по расписанию, и ей уже пора было появиться. Я до боли в глазах всматривался в дальний конец улицы, а по еще совсем недавно не слишком оживленным тротуарам мне навстречу шли люди, сошедшие с этого поезда. Ее не было. «А вдруг она вообще не приедет?» — тревога снова сжала мое сердце, хотя я был убежден, что увижу ее. «Ну, а если что-то случилось?»
И тут я увидел ее — скорее, почувствовал по замиранию своего сердца. Она шла по тротуару на солнечной (естественно) стороне улицы, которую я инстинктивно выбрал, ожидая ее. Примерно метрах в пятидесяти от меня я, наконец, разглядел ее среди прохожих. Она еще не заметила меня, но мое сердце пело все громче с каждым метром сокращающегося между нами расстояния. На этот раз она была не в джинсах, а в светлой юбке с легким бежевым пуловером, с небольшой дорожной сумкой через плечо, без своей огромной папки с картонными листами для рисования.
Увидев меня, она, как мне показалось, слегка вздрогнула и заспешила ко мне. За несколько шагов мы оба остановились, разглядывая друг друга с каким-то радостным удивлением, а потом одновременно бросились навстречу, я обнял ее и поцеловал, безошибочно почувствовав, что моего поцелуя не только явно ждали, но и с трепетом желали, а она обняла меня своими нежными и жаждущими еще большей нежности руками.
Это был наш первый поцелуй, наверное, он продолжался дольше, чем обычно принято у встречающихся людей (я не помню времени, оно для меня остановилось), и прохожие, очевидно, смотрели на нас с удивлением, сочувствием или с неприязнью, но нам было не до них.
Потом мы, не сговариваясь, взялись за руки и быстро пошли по улице — и это были не шаги, а какой-то счастливый и легкий полет.
Мраморные плиты огромной площади ослепительно блестели на ярком солнце, и мы свернули под растянутые тенты террасы большого отеля, где долго пили кофе, а в сущности, просто наслаждались своим взаимным присутствием.
А потом где только ни бродили мы весь день, рука об руку, счастливые своей близостью, и ненасытно целовались, словно наверстывая то, что не позволили себе при первой встрече.
Вечером я привел Елену к дяде Митко. Представил. И мы все трое были счастливы — каждый по-своему. Боль о наших близких словно исчезла, ведь они были с нами, смотрели нашими глазами, радовались нашему счастью.
На следующей неделе, уже вместе, мы снова приехали в этот Город. И были неразлучны здесь, в нашем Городе. Мы просто были счастливы.
А потом у Елены закончился учебный год, я сдал свои экзамены. И автостопом мы отправились к морю.
Эти два месяца на побережье остались в моем сознании в каком-то счастливом надвременьи, из которого в памяти всплывают в беспорядке образы, картины, ощущения.
Мы переезжали с места на место, иногда оставались где-нибудь на неделю-другую или проскакивали их за пару часов; нас принимали и бедные комнаты в сельских домишках, и претенциозные квартиры в набитых алчными собственниками виллах курортных поселков, и удаленные от цивилизации бунгало в полупустых курортных местечках, и замызганные хижины на пляжах; мы питались и в шикарных ресторанах, и в дымных трактирчиках, в прибрежных барах, но чаще всего — на пляжах, в дворовых беседках или просто на ходу, в тени придорожных деревьев мы ели фрукты или что-нибудь всухомятку; мы танцевали в битком набитых дискотеках или на полупустых дансингах каких-то невзрачных кафешек; пили кофе на солнечных утренних террасах или под наскоро сколоченными навесами новых «заведений», как грибы выраставших на побережье; мы передвигались на маленьких пароходиках, попутных машинах или в душных автобусах; спали в тесных комнатушках или под открытым небом.
Но чаще всего не спали, поглощенные друг другом и быстро меняющимися картинами мира вокруг нас, до которого нам, в сущности, не было никакого дела, как и ему — до нас, мы просто дарили ему свое счастье. Только солнце, воздух, вода, сияющее небо и желтый песок с любопытством вглядывались в нас, а волны и порывы ветра вовлекали в свой ритм. Бытовые неудобства и людская суета, ориентальская лень и балканская грязь нас не волновали, мы их просто не замечали или превращали в забавные приключения и предмет для веселых шуток.
И хотя мы частенько сливались с потоками курортной толпы на приморских бульварах и набережных, в шумных кафе или на вечерних прогулках, в пригородных автобусах или летних театрах, перешагивали через полуголые тела на беззаботных пляжах или лавировали между столиками в переполненных ресторанах, больше всего мы любили уходить подальше от людей и их шума, оставаясь там как можно дольше — на уединенных бесконечных пляжах или безлюдных скалах, в тенистых прибрежных лесах или среди волнистого ландшафта дюн, где шумели на ветру лишь сухие рапиры тростника. И даже когда приходилось соблюдать неизбежные бытовые ритуалы, следуя потребностям — спать, есть, покупать продукты или развлекаться, мы выбирали места подальше от толпы, убегая от суеты и шума окружающего мира.
Мы подолгу плавали вдали от берега или резвились на мелководье, дни напролет подставляли свои обнаженные тела безжалостному солнцу или отдыхали в прохладной тени густых деревьев; часами могли идти по узкой кромке, разделяющей море и сушу, когда только маленькие, невесомые, похожие на кружево волны ласкали наши щиколотки или когда на нас обрушивались огромные отвесные водяные валы; мы карабкались по крутым скалам или погружались в подводный мир, в его синюю, зеленоватую, янтарную или мутную глубину; загорали на волноломах или полуобморочных от солнечного удара причалах; гонялись друг за другом и обнимались в воде; надев маски, дыхательные трубки и ласты, ловили рыбу или дарили друг другу красивые ракушки, рапаны, улитки или «драгоценные» камни; очарованные, сидели на песке или какой-нибудь скале в часы заката или восхода; строили замки из песка (и из воздуха), жарили рыбу в консервных банках и пекли мидии на жестянках в прибрежных кострах; катались на водном велосипеде в тихие утренние часы или гуляли среди яхт в морских клубах по вечерам; до головокружения катались на большом венском колесе или на простых детских качелях в пустых садиках; грызли семечки или сосали петушков на палочке, смотрели глупые фильмы, танцевали до упаду среди незнакомых людей под разноцветными огнями гремящих дискотек.
Однажды мы целую ночь провели в дискотеке, где собралась молодежь, отдыхающая в ближнем поселке и двух окрестных кемпингах. К утру танцующие стали расходиться, дансинг опустел, в короткие паузы между мелодиями был слышен грохот отъезжающих (конечно же, с форсажем) мотоциклов. Мы сели выпить по чашечке кофе перед уходом, как вдруг — впервые за эту ночь — из нещадно гремящих до сих пор колонок тихо полилась чудесная мелодия «Summertime»[10]. Не сговариваясь, мы встали и, обнявшись, отдались всем своим существом мелодии, подчиняясь ее медленному ностальгическому ритму. Но, не дожидаясь конца, когда ее безжалостно перебьет другая мелодия, я взял Елену за руку, и мы вышли. А потом пешком двинулись по шоссе, и в предрассветных сумерках мимо нас с ревом и криками проносились мотоциклы разъезжающихся по домам байкеров. Мы шли в постепенно светлеющем сумраке наступающего утра, шоссе выбралось в открытое поле, почти сливающееся с песчаным пляжем. И снова — не сговариваясь, как по команде — бросились наперегонки к морю. Пока мы плавали в тихой и темной воде, небо постепенно светлело и розовело, хотя солнце еще не показывалось. А когда вышли из воды, то крепко обнялись, чтобы согреться от легкой утренней прохлады, и нежное объятье рук перешло в любовную ласку.
Придя в себя после счастливой усталости, мы еще острее почувствовали утренний холод… но в этот момент взошло солнце.
В миг, когда нижний край огромного светящегося шара оторвался от далекого горизонта, послышался какой-то тонкий звон, этот звон и свет целиком захватили нас, а все море засияло под лучами огненного светила.
Я как будто перестал ощущать свое тело, потому что весь блеск этого мира — и озаренное первыми лучами солнца небо, без единого облачка, ясное и лазурное, и море, переливающееся миллиардами светящихся точек расплавленного серебра и золота, и опаловая мягкость песка, заблестевшего в бессчетных нежно-острых зеркальных осколках, — всё это ослепило меня, изнутри озарило мою душу, заполнив ее до отказа и освободив тело от его тяжести.
