— Чем плохи? Чем плохи? — наскакивал на Лешу Сонин, — чудесные парни. Жрут, пьют, на гармошках играют…
— И режут, — мрачно подсказал Мотэ.
— А вы их почему расстреливаете? — набросился на него Сонин. — Вы к ним добром попробуйте и увидите, что за человеки…
— А ты пробовал? — грубо сказал Мотэ.
— Нет, не пробовал, но…
— Ну и молчи!
Подошли к крыльцу больницы. Леша пошарил фонариком и спросил важно, начальство же:
— Все в порядке?
— В порядке.
— Меер где?
— Тут по одному делу пошел, — проворчал Бер. Он не хотел при чужом, при Сонине, рассказать об Антоне. — А у вас как? Благополучно? — спросил он.
— Благополучно, — сказал Леша, — вот одного гражданина задержали, — он показал на Сонина. Сонин при этом стукнул дубинкой об пол и захохотал, — блондает как неприкаянный по улицам и песни орет. Ну, на бандита не похож. Отпустили мы его: «идите, говорю, домой». А он не хочет, теории тут всякие размазывает. Слыхал?
— Слыхал, — сказал Бер.
— Очкастый сегодня говорил батьке что-то вроде, — сказал Степа, — тоже все «клетка да воля».
Сонин заинтересовался.
— Это кто такой? — спросил он. — Очкастый-то?
— Да.
— Тоже прохвост, — ответил за Степу Бер. Сонин опять захохотал.
— Это как понять «тоже»? — сказал он. — Я — прохвост и он тоже. Так, что ли?
— Как хотите, так и понимайте, — жестко сказал Бер.
Вернулся Меер.
— К дьяку пошел, — доложил он.
— Арестовать ба его, — сказал Никита.
— Это кого же, ребята? — спросил Леша.
— Так, — сказал Бер. — Человека одного, — и тихо Леше:
— Был на почте?
— Был.
— Связи нет?
— Нет.
— Плохо.
Помолчали.
— Спровадь-ка этого олуха, — шепнул Бер Леше, — поговорить надо.
— Так вот, гражданин Сонин, — громко сказал Леша. — Спор наш мы продолжим завтра. Идет? А теперь отправляйтесь временно до дому. Не полагается ночью по улицам ходить. Вредно.
Сонин фыркнул.
— Это мне-то вредно? — сказал он и стукнул себя кулаком в грудь, — ого!
— Вредно не вредно, а идите домой, — строго сказал Леша, — а то придется вас до утра под арест. Поняли? Ну до свиданья.
Сонин, разговаривая сам с собой и посмеиваясь, ушел. Леша сел.
— Яна видел? — спросил Бер.
— Он у Губарева, — сказал Леша, — совещаются.
— К организации пока не приступили? — спросил Бер.
— Где там? — сказал Леша. — Глушь. Полночь. Приступим с утра. Как посветлеет, махнем до дому, — час, другой поспим, а там приступим.
— Наших-то собрать — дело плевое, — сказал Меер, — беспартийных, главное, сколотить и вооружить. Вот что.
— Сколотим, — сказал Бер, — «низ» я беру на себя. Там, верно, мало кто остался, а уж кто есть, тот сам побежит. Ты, Степка, на слободе у себя пощупай. С Федором поговори, из комбеда который. Он парень хороший.
— Оружия надо, — хмуро сказал Никита, — народ я и у себя, в Самсоновке, подберу. Беднота-то пойдет, кабы оружия дать. А то они: «Куды, мол, с дубиной против пулемета? Башку отхватит и аминь».
— Оружие будет, — уверенно сказал Бер. — Уре достанет. Будь спокоен. Раз сказал — достану, достанет. Ясно.
— Значит так, — сказал Леша, — часов в пять можно домой на боковую. Потом за дело. Смены не дам. Ребята нужны будут все. Опасаться, видать, пока нечего. Бандиты, коли Каданер не спутал, еще далеко. Ну, Мотэ, потопали.
Близился рассвет. Посвежело. Снова подул ветер. Но темнота не поредела. Как всегда перед рассветом, темнота еще сгустилась, окаменела. И вдруг далеко в поле встало огромное пламя. Пожар. Даже над Славичами — а пожар был верст за десять, не ближе — небо побурело и сделалось тяжелым, как свинец. Значит, сразу занялась целая деревня. До местечка не доходили ни треск огня, ни вой погорельцев. Была тихая черная ночь и в ночи стояло огромное зарево. Караульщики, собравшись в кружок, долго смотрели на пожар. Никто не сказал ни слова. О чем тут говорить? И так все ясно.
— Сволочи, — процедил наконец Бер, — бандитьё!
— Думаешь — они? — тихо спросил Степа.
— А то кто же? — сердито буркнул Бер, — Георг Вашингтон?
Степа крепко закрыл глаза. Пожар неожиданно приблизился вплотную. От огня шел дым и глазам было больно. Вокруг огня суетились люди. Они таскали на плечах домашний скарб и были похожи на горбатых. Мужчины кричали и ругались, а бабы выли тонкими голосами, по-собачьи. Вдруг кто-то забил в колотушку, дробно и четко: тк-тк-тррр. Степа, не видя, знал, что это Маркелл, базарный сторож, долговязый старик с зеленой болотной бородой. «Ты чего, Маркелл? — сказал Степа, — брось!» Но старик только пуще разошелся. Звон стоял в ушах от его неумолчного треска. «Уймись ты, холера!» — крикнул Степа и проснулся.
Было утро. Через окно в хату врываюсь солнце. Оно ослепляло и жгло. Топилась печь. Около печи неторопливо ходила мать, Ганна. Осипа не видать было, то ли он был на дворе, то ли в Славичах. А с улицы доносились крики и беспрерывная трескотня.
Степа стоял посреди хаты, заспанный, взъерошенный, в измятой рубахе, — он спал, не раздеваясь, — и старался понять, что за крики и что за треск. Глаза сами собой смыкались, до черта хотелось спать — сон сливался с явью и Степа не знал, снится ли это или действительно пожар. И в то же время ему было ясно: нет, не пожар, что то другое. Но что?
— Что там, а? — осипшим от сна голосом спросил он мать.
— А где жа? — певуче сказала Ганна.
— На улице?
— А стреляют жа, — сказала Ганна.
Степа очухался мигом, словно его водой окатили.
— Кто стреляет? — тревожно сказал он.
— А лях жа их знаит, — равнодушно пропела Ганна, — бандиты, што ль.
Вот так да! Б-ан-ди-ты! — А отряд? Эх, ты!
— Давно? — быстро спросил он.
— Что жа? — сказала Ганна.
— Давно стреляют, ну?
— А недавно жа, — сказала Ганна, — с полчаса, што ль.
Так и есть. Засыпали. Степа пощупал карман — наган туг, есть наган. Но кто стреляет? Бандиты? Бандиты, конечно. Но в кого? Или успели ребята? Или Уре вернулся? Да, нет, навряд ли. Рано ему. Эх-ма! Что делать-то? А?
— В Славичах? — отрывисто спросил он.
— Чего? — не поняла Ганна.
— Бандиты уже в Славичах?
— А лях жа их знает, — сказала Ганна, — тама будто.
Степа одним духом вылакал кружку холодной, как лед, воды, пустую кружку кинул в угол и, как был, без шапки, немытый, взлохмаченный, выскочил на улицу. Ганна нашла кружку, поставила ее на стол и удивленно сказала: «Ти ошалел ты, Степка?» Но, оглянувшись, увидела, что хата пуста, что Степы нет. И тут впервые в это утро Ганна испугалась. Она кинулась к окну. — «Степа! — закричала она, — Степа!» Никго не откликался. «Степа, где жа ты? Сте-па!» Ни звука. Тогда Ганна тяжело опустилась на лавку, закачалась, как маятник, из стороны в сторону и тягуче завыла: «Степка! Сыночек мой родненький! А куда жа ты? А убьют жа тебя! Степ-ка!»
Курица в сенях ответила на вой заботливым бормотанием, залопотала что-то. Она стала на порог и, не мигая, долго смотрела на Ганну круглыми глупыми глазами. И вдруг, встревоженная чем-то, шумно захлопала крыльями и закудахтала беспокойно и хрипло с частыми трубными криками.
А Степа стоял у ворот, не зная, в какую сторону повернуть. Стрельба доносилась с разных концов Славичей. Одно время и на слободе где-то палили. Но сейчас тут угомонилось. Было раннее утро. Улица — в тенях и солнечных бликах — была пустынна. Люди спрятались в домах, закрылись ставнями и заложили двери крепкими засовами. Но из местечка на слободу шли крики и грохот и эхо нестройных залпов. В Славичах шел бой. Но с кем? Ведь ничего же нет! Ни отряда, ничего. Ребята же спят после дежурства. А Каданер еще не вернулся, не мог он так скоро вернуться. Не успеть ему. Отчего же такая пальба? В кого это они, сволочи?
Скоро Степа увидел — в кого. По дороге вдруг затарахтела телега, затопали кони и с поля через слободу к мосту в облаке пыли пронеслась двуколка, запряженная парой. С двуколки стрелял пулемет. Слобода была как вымершая, кроме Степы не было ни души, а пулемет все же стрелял безостановочно. Несдобровать бы Степе, скосила бы его пуля, если бы он вовремя не догадался пригнуться к земле. Пули рассыпались веером во всю ширину улицы. На землю, кружась, падали сбитые ветром листья тополей и берез.
«В безоружных стреляют, гады — с мрачной злобой подумал Степа, — измываются».
Сам толком не понимая, что делает, Степа пустился бегом за двуколкой, в Славичи. Он знал одно: надо найти кого-нибудь: Яна, Лешу, Бера, все равно кого. Надо что-то узнать, что-то сделать. Так же нельзя! Но, добежав до моста, он остановился. На берегу в кустах лежал кто-то и вопил как полоумный: «О-о-у-у!» Это была женщина, старуха, Степа ее знал — Акулина, гончара Якова жена. Ее ранило в ногу, в икру правой ноги, навылет. Рана была неопасная. Но старуха исходила предсмертным звериным воем. Она лежала на спине, раскинув руки, зажмурив глаза, вопила и в промежутках скороговоркой причитала: «Ой, смертушка моя пришла! Ой, православные! О-о-у-у!»
