— И театр минутах в пяти от "Малахита", — просветила Ковригина сударыня с собственными рыжими ресницами, явно в готовности перечислить и прочие достопримечательности Синежтура.
— Всё! Всё! Всё! — Ковригин вскинул руки вверх. — Всё должен увидеть и разузнать сам! Такая привычка. И такой каприз. Иначе неинтересно. "К нам города иные чужды и словно замкнуты в себе…"
— Вы поэт? — спросила сударыня, вспомнившая о театре.
— Упаси Боже! — воскликнул Ковригин. — Поэт — Ахмадуллина Белла Ахатовна. А необходимость разомкнуть чуждость незнакомого города каждый раз для меня — условия чудесной игры.
— Красиво, — вздохнула театральная сударыня (кстати, в разговоре её именовали Верой).
"А ведь и впрямь попёрло в красивости!" — отругал себя Ковригин.
— А чего тут красивого или сложного? — сыто протянул господин в пижаме, острым обломком спички он уже инспектировал зубы. — Приведёт молодой человек в номер синежтурскую красавицу, или платную, или просто очарованную им, и в момент размыкание замкнутого случится.
"И такое бывало", — подумал Ковригин.
Театральная сударыня Вера фыркнула, как бы укоряя прагматика, сударыня же с синими ресницами (называли её Долли) заулыбалась шаловливо, словно бы давая понять, что она-то не против помочь застенчивому гостю разомкнуть таинственную суть Среднего Синежтура.
— Сейчас расплачусь, — объявил господин в пижаме (его отчего-то называли Маминым-Сибиряком, возможно, он долго жил в Сибири, а потом возвратился в Синежтур к маме), — и последуем в опочивальню. На посошок!
Тут же сударыни, призвав на столик косметички, принялись поправлять губы и волосы (зеркало царевны Софьи Алексеевны имело оправу из скани, — мелькнуло в соображениях Ковригина и унеслось далече, на запад, к московским подземным ходам).
Уже уходя, сударыня Долли, с синими ресницами, высказала предположение, что в Синежтуре они наверняка пересекутся с исследователем Падающей башни. И опять же шаловливо помахав ручкой, сказала:
— Чтоб и вам хотелось!
"Посижу ещё полчаса, — решил Ковригин, — и тоже — по домам!" Впрочем, мысли о способностях организма мантуровского лесопила производить ветры, возможно и со звуковыми эффектами, могли задержать Ковригина у столика до закрытия ресторана.
"Значит, Блюдце, — размышлял Ковригин. — Интересно. Интересно. А негры да французы — где их теперь нет?" Новые соседи интереса к Ковригину не проявили, заказали к водке лангеты, о сосьвинской селёдке вопросов не задавали, из чего Ковригин заключил, что направляются они вовсе не в Синежтур. Ну и ладно, обрадовался Ковригин, дёргать своей болтовнёй не станут. Сидел, молчал, удивлялся тому, что мобильный его не верещит, и вспомнил, наконец, что он у него новенький и номер его никому неизвестен. А Антонина, дама работящая да и мамаша ответственная, должна была вернуться в воскресенье в Москву. Наверное, вернулась, но захотела ли разыскивать брата? Да и что его разыскивать, если его улестили (деньгами, видимо) отправиться в Аягуз?
Ковригин вздохнул, сдвинул занавеску, белое с синим. Плотина. Блюдце.
За окном проносилась окраина одноэтажного посёлка. Пристанционная улица. Магазинчики, открытые и закрытые. Кафешки. Столбы с фонарями. А по улице под фонарями со свирелью в руке бежал голый козлоногий мужик.
— Смотри-ка, — оживился один из новых соседей Ковригина, — мужик голый с рожками на башке и босой. И куда, интересно, бежит?
— Куда, куда! — захохотал другой сосед. — В круглосуточный за водярой. А может, у них ночью только на станции и торгуют. Торопится. Ноги-то как выбрасывает. Борзаковский!
— А чего он босой?
— Какой же он босой? Он в сапогах. Или в унтах из оленя. Правда, на каблуках.
Ковригин встал. Слова не произнёс, лишь поблагодарил официанта. Чаевыми тот остался доволен. В тамбуре своего вагона Ковригин долго курил. Поселковый вокзал, впустив в себя голого бегуна, уехал на запад. Может, на самом деле Ковригина озаботил гонец за веселящей жидкостью, а в руке его была не свирель, а небрежно скомканная сумка? Но неужели гонец был отправлен в здешний вокзальный буфет из Москвы? Нет, надо было выспаться и забыть об этой несуразице, как и о всяческих странностях последних дней.
Опасения Ковригина по поводу склонности организма мантуровского лесопила (или лесоруба) создавать ветры, продекларированной попутчиком, не подтвердились. Скверной духоты, от которой была бы хороша на балу щепотка нюхательного крошева из табакерок или, допустим, из бывших пороховниц, Ковригин в купе не ощутил. Да и звуки, какие издавал попутчик, были вовсе не воинственно-взрывными, а переносимых свойств храпы. "Ну и ладно", — обрадовался Ковригин. Он разделся, хотел было достать из чемодана Козлякова или Костомарова, но свет ночника был слишком тусклым.
Уже отправляясь под одеяло, Ковригин решил взглянуть на луну.
Лучше бы не взглядывал.
За окном бежал голый козлоногий мужик.
Передвигался он лицом (да и коленями) к Москве, и в первые мгновения наблюдений за ним могло показаться, что мужик в Москву и бежит (отоварился в привокзальном буфете и спешит обрадовать страждущих в столице приятелей). Но это впечатление оказалось ложным. Козлоногий мужик, и при неразумно-неестественном расположении частей тела, от поезда не отставал, а порой (спиной вперед) и обгонял вагон Ковригина.
"Ну всё, — пообещал себе Ковригин. — Завтра — ни капли! И в Синежтуре — вообще ни капли! Если доеду туда…"
Но куда он едет? Есть ли такой город — Средний Синежтур? Есть ли там театр? И играют ли в нём спектакль по пьесе А. А. Ковригина?
И главное, писал ли когда-то Александр Андреевич Ковригин пьесу о Марине Мнишек?
Вроде бы писал…
И о чём же в ней написано? Скажем, есть ли в ней эпизод с историей Барбары Гизанки? Папаша Марины Юрий Мнишек был шустрила, авантюрист пышноусый, рисковый и корыстный. Вместе с младшим братом Николаем он добывал (вербовал, улещивал) с доставкой в Краков королю Сигизмунду-Августу чародеев, колдуний и, конечно, любовниц. Красотку Барбару Гизанку они похитили из бернардинского монастыря в Варшаве, та угощала короля удовольствиями страсти и родила ему дочь, об услуге этой Сигизмунду-Августу приходилось помнить, а потом он и вовсе был обобран своим сенатором Мнишком. Знала ли об отцовских занятиях и промыслах девочка из Самбора Марина? Ковригин склонялся к тому, что не знала. Так ему было удобнее думать. Да хоть бы и знала…
Но теперь, в поезде, Ковригин гадал, вместилась ли история с Барбарой в его лопоухую пьесу. Его тогдашняя Дульсинея Натали Свиридова была тысячу раз права, назвав его сочинение бездарным. Какой он был драматург! Неумеха! Нищий студент, обнаглевший в надежде вызвать расположение прекрасной Натали, единственной в мире. Вываливал на бумагу события и собственные представления об открывшихся ему людях и их житейских случаях, без затей и профессиональной выучки, а как Бог на душу положил. Не принимая во внимание вековые и приобретенные в двадцатом столетии приличия жанра. Уж как не вминалась в сжатые теснинами пространства пьесы история мошенничеств чернеца Отрепьева в Новгород-Северском и Киеве с исповедальными письмами в случаях якобы погибельных хвороб (прочитать после смерти, а перед смертью вроде бы не врут, в письмах же он объявлял себя чудесно спасённым сыном Грозного Ивана); но может, и не мошенничеств, а искренне-болезненных порывов заблудших судьбы и души; а всё же и эту историю Ковригин втиснул в свой текст. Сочинение его получилось перенасыщенным информацией, но раздёрганным, лоскутным, с временными скачками, с допусками неоправданных фактами фантазий.
Впрочем, каким получилось, таким получилось. Что теперь-то жалеть об этом.
И что думать о какой-то красавице Барбаре Гизанке?
При отказе от мыслей о красавице наш Ковригин и попал в объятья Морфея…
Ох уж этот Морфей! То — проказник. То — проводник в кошмары.
Проснулся Ковригин перед прибытием поезда на станцию Мантурово. Разбудил проводник, излишне громко и назидательно напоминавший попутчику о том, что поезд остановится здесь на две минуты и мешкать не стоит. "Знаю! Знаю! — недовольно отвечал попутчик. — Первый раз, что ли!" В сознании Ковригина, вырывая его из сна, возникли калужские пирожки, а за ними и пирожки синежтурские вместе с сосьвинской селёдкой. "Дождь-то какой льёт, — вздохнул попутчик. — И ветер. Надо было плащ-палатку брать. Снег, видимо, скоро повалит. Земли у нас северные…" Ковригин, взглянув в окно, похвалил себя за то, что догадался взять в дорогу плащ. Впрочем, если и вправду повалит снег да и морозец прихватит землю, плащ против здешних погод не поможет. "Но и не буду я задерживаться в Синежтуре, — пообещал себе Ковригин. — Дня три поторчу там, ну, от силы — неделю…"
