За кладбищем — озеро; сел на берегу и стал смотреть на закат. В последних лучах на горке церковь — ниже уже тень и в траве роса. Еще до войны, когда начали организовывать колхозы, с церкви сбросили луковку с крестом — и за эти годы на ее стенах выросли березки. Вспомнив про луковку, я перекрестился. Поднявшись с берега, направился к церкви и вдруг почувствовал, что не один здесь; обмер, прислушиваясь, — ни звука, и, никого не видя вокруг, испугался. Я побрел вдоль берега и вернулся домой огородами, зарастающими лесом.
Назавтра я проснулся оттого, что бешено колотилось в груди сердце. Сквозь стену прошлогоднего бурьяна за окнами пробивались первые лучи солнца. Выйдя на крыльцо, совсем забыл о птичке, которая свила над дверью гнездо, и, когда она вспорхнула над головой, вспомнил, что мне приснилось. Я приехал в деревню — и все, кто на кладбище, живы. У калитки я поцеловался с папой, и вот, когда целовался с ним, — проснулся оттого, что очень сильно забилось сердце.
Я вернулся в дом и только теперь почувствовал, как замерз. Дунул — изо рта пар. Я посмотрел на часы и заторопился. Оделся, собрал рюкзак и вышел на крыльцо попрощаться с птичкой. Я вздыхал и вздыхал, а вокруг так хорошо, что растерялся; не знал, куда шагнуть, и опять прямо с крыльца в бурьян, белый от инея. Уходить не хотелось; я оглядывался и оглядывался, вздыхал и вздыхал — лучше бы вернуться, но завтра два года по папе — и я с мамой собрался пойти в городе в церковь.
Я боялся опоздать на автобус, а до шоссе двенадцать километров. Сначала разогрелся, даже вспотел, но, когда ногам надоело быстро идти, начал пробирать озноб. Я вспомнил про свитер в рюкзаке, достал его; хотя на мне и так один свитер, натянул на себя и этот, но все равно не мог согреться.
За лесом поле. Сквозь мглу тихо светило солнце и, как зимой, не грело. В поле далеко видно, и я увидел одинокую фигурку девочки в красном пальтишке. Она наломала черемухи. За полем деревня, а за деревней уже шоссе. Я прошел через деревню к автобусной остановке. В этой деревне еще жили люди. На остановке стоял в задумчивости мужчина; его провожала жена с пятью детьми. Старшая дочка уже догнала ростом мать, другая девочка в красном пальтишке — поменьше, и еще одна — еще поменьше, а потом мальчик, и еще один совсем маленький мальчик — не отходит от отцовского чемодана. А у отца в руках букет черемухи. Понятно, когда дочка преподнесла ему цветущей черемухи перед разлукой, тот был растроган до слез. Я посмотрел на девочку в красном пальтишке; она как раз оглянулась на самого маленького своего братика, и я оглянулся — глаз не мог от него оторвать, и потом не один раз оглядывался.
Вскоре подъехал автобус. За мной в него вскочил нахмурившийся мужчина с букетом черемухи и с чемоданом. Оставшаяся с детьми женщина перекрестила своего мужа и заодно всех людей в автобусе, потом старшая дочка перекрестила, и — другие дети, но, когда самый маленький мальчик перекрестил меня, — я, расчувствовавшись, едва не разрыдался и теперь понял, почему на него нельзя не оглядываться.
Когда папе исполнилось два года после смерти, я пошел с мамой в церковь. Только начал молиться — в голову лезут самые разные мысли, от которых очень трудно ногам выстоять; невольно вспомнил, как поцеловался во сне с папой, — и у меня опять так забилось сердце, что я испугался. Я захотел, будто маленький ребенок, увидеть папу; увидеть его невозможно, но я понял — можно его почувствовать, как мама через стену почувствовала, что кто-то вошел в дом, а тот свет и этот еще ближе, чем через стену, — я это знаю, но для того, чтобы почувствовать, надо, чтобы и во мне чего-нибудь онемело, как у мамы уши. И я огорчился, что у меня еще ничего не онемело, хотя очень тяжело было в церкви стоять. Мне стало легче, когда из окон около самого купола упали столбы солнечного света, и в них в струящемся от свечей воздухе замелькали тени пролетавших над церковью голубей. Сердце успокаивалось; тут лучи солнца в окнах померкли — и я не поверил глазам, когда посыпался снег.
Каждый день с грустью ощущаю, что жизнь пролетает, как птица; не ухватиться за нее — и я обрадовался вернувшейся зиме. Выйдя из церкви, зажмурился от сияющей вокруг белизны и на минуту почувствовал себя ребенком. Тут я увидел родителей утонувшего мальчика. Когда все выходили из церкви, они отчаянно спешили в нее зайти. При выпавшем снеге их лица светились еще сильнее. Невольно я оглянулся, а мама заметила и укоризненно покачала головой. Я сначала не понял, почему она покачала головой, а потом увидел выходящую из церкви девушку и догадался — мама подумала, что я на эту девушку оглядываюсь. Красотка шагала, потупив взор, с румянцем на щеках, подняла на меня глаза — еще сильнее вспыхнула и, выйдя из церковных ворот, сняла с головы платок и поспешила по улице с распущенными волосами; впрочем, многие девушки и женщины, выходя из церкви, тоже снимали платки, хотя было холодно, дул ветер и кружился снег.
— А я-то думаю — что такое, — сказал я маме, — познакомишься с девушкой — сегодня улыбается, а завтра такое начнет; сразу видно — чик-чик, — покрутил я пальцем у виска, — и у них у всех так, потому что без платков ходят. Надует в голову, а потом — чик-чик …
— Может, это у тебя — чик-чик?
Недалеко больница; никогда не обращал внимания, а когда выпал в мае снег, я заметил у ворот тонкую рябинку; к ней гвоздем прибита дощечка, на которой через трафарет отпечатано: Просьба на территорию больницы со свадебными церемониями не заезжать.
Я показал на дощечку маме.
— Неужели заезжают?
— Если бы не заезжали, — заметила она, — не написали бы.
— Зачем им заезжать? — не мог я понять.
— После венчания едут из церкви, — объяснила мама, — рядом кладбище; первым делом на кладбище, а потом, если у кого в больнице родственники, заезжают навестить, чтобы и их порадовать.
Я подумал о своем счастье, но скоро устал думать, когда на тротуаре под ногами снежная каша. Зелень в снегу начинает еще сильнее благоухать, и у меня голова закружилась. Идти тяжело — мама часто останавливалась передохнуть, а у вокзала я оглянулся — догоняет Улечка.
— Из деревни? — догадался я.
— Ага, — кивнула дочка дяди Васи, а я по глазам ее увидел — она не знает, кому высказать переполнявшую ее радость. — Отпросилась в пятницу с работы, — начала Улечка. — Успела еще засветло добраться до деревни, подошла к церкви — на закате ветра нет, но березки на ее стенах прошелестели, а потом опять ни один листик не колыхнется — и в эту мертвую тишину я почувствовала, что не одна.
И я вспомнил, как в пятницу, возвращаясь с кладбища, тоже почувствовал, что не один; вероятно, с разных сторон подойдя к деревенской церкви, мы не могли увидеть за ее стенами друг друга. Я не успел об этом сказать, как Улечка продолжила:
— Никого не видно — и я сразу же догадалась, что это ангелы служат всенощную…
Услышав про ангелов, я уже не стал говорить Улечке, что и я ездил в деревню. Я вспомнил, как мама, у которой уши онемели, почувствовала в доме цыганку, и теперь, когда сам в деревне почувствовал около церкви, что не один, осознал сейчас — и во мне уже что-то онемело, и обрадовался.
Тут опять закрутило, и стеной повалил снег.
— А каково сейчас в поле? — вспомнила мама про прежнюю жизнь. — А ты не боишься, Улечка, одна ездить в деревню?
— На выходные очень тяжело оставаться дома, — созналась та. — Не могу смотреть, как папа с Марусей обнимаются.
— Тебе пора замуж…
— И вы об этом? — обиделась Улечка; ей, может, каждый день об этом напоминают, и у меня сжалось сердце.
— Пошли с нами пообедаем, — предложил я ей. — Как раз сегодня по моему папе два года отмечаем.
— Ноги мокрые, — вздохнула она. — Сбегаю переобуюсь, а потом к вам, — обрадовалась, что есть куда пойти.
Придя домой, мама накрыла на стол. Мы сели за него и, ожидая Улечку, смотрели в окно. Снег перестал сыпать. Так мы скучали и смотрели в окно, когда выглянуло солнце. Я никогда не видел, чтобы на ветках распустившихся деревьев лежал снег; под майским солнцем он сразу начал таять. Комья снега беспрерывно то тут, то там падали с деревьев, и поникшие ветки, выпрямляясь, раскачивались. Выпавший снег должен был быстро растаять на солнце, но опять тучи и опять метель. И в эту метель по улице проехала машина с будкой, а наверху моторная лодка.
Мы долго прождали Улечку и решили, что в метель она не придет; пообедали без нее, вспомнили папу, но мама на всякий случай решила со стола не убирать, и, когда уже под вечер еще раз сели за стол, очень тихо стало в доме и страшно.
— Женись на Улечке, — вдруг начала мама. — На троюродной разрешают жениться. Такую, как она, сейчас не найдешь.
