Но что поделаешь — мне хотелось только одного: вытеснить из сознания все, что было, и расслабиться. Поэтому я невольно делал вид, что ничего не произошло, а если и произошло, то уже почти забылось.
Ножа в руках у Фрэнка не было, но чуть раньше я успел заметить, как он быстрым движением вложил длинное и тонкое лезвие в ножны, привязанные к лодыжке. Я помнил эту сцену во всех деталях. Хотя, с другой стороны, после пережитого кошмара я не очень-то доверял собственной памяти.
— Ну что, пойдем, что ли? — полувопросительно сказал Фрэнк и, приобняв меня за плечо, повел через дорогу. По идее, самое лучшее, что я мог сделать, это сбросить его руку со своего плеча, отбежать в сторону и заорать: «Держите его! Он убийца!» Но я ничего такого не сделал. Я просто не мог этого сделать. И даже не потому, что мне хотелось поскорее все забыть, а потому, что я до сих пор был не в себе. Моя нервная система частично атрофировалась. Колени и поясница были как ватные, будто я проспал целые сутки, руки и шея затекли, пульс почти не прощупывался, со зрением тоже было не все в порядке. Глаза у меня слезились, и от этого давно знакомый окрестный пейзаж виделся мне затянутым в какую-то мутную пленку. На мигающую разноцветными огнями неоновую рекламу было больно смотреть.
Я поймал себя на том, что вглядываюсь в прохожих в надежде увидеть Норико. Но ее нигде не было. Она вполне могла потеряться, ведь, выходя из клуба, Норико была еще под гипнозом — мало ли что ей могло взбрести в голову. Впрочем, это неважно. Предположим, что Норико уже пришла в себя и при этом все-таки ничего не забыла. Все равно я уверен на сто процентов, что, узнав о случившемся, она не пойдет в полицию, а, наоборот, постарается слинять как можно скорее. Она же на постоянном полицейском учете, и ей категорически запрещено работать в увеселительных заведениях.
— Кенжи, — Фрэнк указал мне пальцем на полицейский участок, расположенный на другой стороне улицы. — Почему бы тебе не пойти туда и не рассказать этим парням всю правду обо мне?
Этими словами он снова напомнил мне о пережитом кошмаре, и у меня начался нервный тик. Я задрожал всем телом, не в силах справиться с подступившей слабостью.
— Знаешь, Кенжи, я ведь тебе все наврал. Только ты на меня не сердись — я по-другому не могу. У меня мозг не совсем полноценный, поэтому я все время путаюсь в своих воспоминаниях. Но проблема не только в плохой памяти… Понимаешь, у меня внутри как будто несколько человек, которые друг с другом ну никак не уживаются. Вот ты мне, может, и не поверишь, но я сейчас с тобой говорю и чувствую, что это настоящий я. А тот я, который устроил в клубе черт знает что, — это какой-то другой человек. Я его вообще не понимаю и осуждаю. Конечно, это наглость так говорить, но я чувствую именно так. Будто бы не я это сделал, а, скажем, мой брат-близнец. Такое уже и раньше случалось. И я говорил себе много раз, что надо за этим следить, надо себя сдерживать, нельзя так ужасно злиться. Но я уже тебе рассказывал, кажется, что в детстве попал в аварию и повредил себе мозг, и в полиции врач сказал мне, что все мои проблемы из-за этой травмы. Понимаешь? В по-ли-ци-и! Меня уже ловили несколько раз и отправляли в психушку. Это у них наказание такое — положить человека в психушку. Так что поверь мне, я уже был наказан и Богом, и обществом, — Фрэнк произнес этот монолог, не отводя взгляда от светящихся окон полицейского участка.
Мы стояли рядом с бетонным забором. До участка было от силы метров двадцать. В соседнем с ним доме была аптека. Над входом в аптеку бежала яркая неоновая строка: «DRUG, DRUG, DRUG». Если не приглядываться, то сразу и не поймешь, что перед тобой полицейский участок. Недавно построенное, довольно большое здание скорее напоминало скромный отель или районную управу. Но в освещенных окнах видно было сидящих за столами полицейских. Иногда в просторную комнату заходили другие полицейские, с серьезными лицами, в бронежилетах. Окна были забраны решетками, и ходили слухи, что стекла в этом полицейском участке не простые, а пуленепробиваемые. Вполне возможно, здесь ведь Кабуки-тё.
— Я, наверное, все-таки пойду сниму какую-нибудь проститутку, — сказал Фрэнк, кивнув подбородком в сторону нескольких женщин, слоняющихся в тени домов на той стороне улицы.
— Это будет мой прощальный секс, — добавил он, изобразив на лице некое подобие печальной улыбки.
Фрэнк достал из внутреннего кармана свой «змеиный» кошелек, вынул из него все находившиеся там десятитысячные купюры, взял себе несколько бумажек, а остальное отдал мне. Я не стал пересчитывать эти деньги. Просто сунул их в карман. Но думаю, что там было не больше ста тысяч йен.
— Ну вот. У меня осталось сорок тысяч, — сказал Фрэнк, глядя то на меня, то на стоящих неподалеку проституток, — думаю, мне хватит.
— Стандартная цена — тридцать тысяч плюс номер в отеле. Должно хватить, — ответил я.
Фрэнк двинулся к женщинам. Я, так и не понимая толком, что мне теперь делать, последовал за ним.
— Погоди, Фрэнк. Я тебе переведу, — догнав его, сказал я.
— Ты, что ли, меня не понял? — спросил Фрэнк. — Неужели не понял? Я больше не твой клиент, Кенжи. Ты свободен. Можешь спокойно идти в полицию. Иди скажи им, что я преступник. Ты не представляешь себе, как ужасно я устал. Я ехал сюда за покоем. Я думал, что найду здесь настоящий покой, которого нет нигде в мире, кроме Японии. И что же вышло? Я снова совершил преступление. Теперь все в твоих руках, Кенжи. Ты единственный друг, который у меня есть в Японии, и я вверяю тебе свою судьбу. Но это, конечно, только в том случае, если ты считаешь меня своим другом…
Говоря о покое, Фрэнк употребил английское слово «peace». Это слово в его устах звучало как-то иначе, чем у других людей. В нем слышались тоска и печаль. И я ему поверил. Наверное, потому, что я до сих пор не пришел в себя.
— Ну понял наконец? — спросил Фрэнк.
— Ага, — сказал я.
Фрэнк продолжил свой путь к проституткам на противоположной стороне улицы. Большинство женщин, стоящих там, были азиатки. Все они по той или иной причине не смогли устроиться на работу в так называемые корейский и китайский клубы, которые курируют организованную проституцию из Азии. Многие женщины были довольно пожилыми. Мафия, которая обычно заботится о въездной визе и о работе для «своих» девочек, по-видимому, уже давно потеряла к ним всякий интерес.
Кроме кореянок и китаянок там были две-три женщины из Латинской Америки, хотя перуанки и колумбийки обычно предпочитают работать в районе Окубо. Наверное, сюда перешли те из них, кто не прижился в общине. Фрэнк завел разговор с одной из этих женщин. Разговор не клеился, похоже, та не умела говорить по-английски. Фрэнк попытался перейти на испанский. До меня долетели обрывки его путаной речи: «трес», «кватро», «бьен». Женщина то и дело со смущенной улыбкой посматривала на Фрэнка. «Для таких, как она, — вдруг подумал я, — для таких, как она, проституция — это единственная возможность хоть как-то заработать себе на жизнь».
В отличие от школьниц, отправляющихся на свидания со взрослыми мужчинами, и от тех женщин, которых Фрэнк хладнокровно убил в клубе знакомств, иностранки торгуют своим телом потому, что у них нет другого выбора. Японки тоже торгуют собой, но в основном не для заработка, а для того, чтобы спастись от одиночества. Я вовсе не одобряю, но могу понять китаянку, для которой в Китае всей огромной семьей долго собирали деньги, чтобы она смогла приехать в Японию и отработать все с лихвой, пусть и на панели. А японских женщин я не могу понять. По-моему, их поведение противоестественно. Но самое ужасное, что никто даже не понимает, насколько это противоестественно. Вот и получается, что серьезные дяди и тети, вместо того чтобы понять проблему, только и делают, что перекладывают ответственность за нее на чужие плечи. Будто сами они не имеют к этой проблеме никакого отношения.
Дул холодный ветер, а на проститутке не было не то что пальто, но даже чулок. Самой теплой вещью на ней был синтетический шарфик, завязанный вокруг шеи. Совсем как девочка со спичками из мультика. Такие, как она, приехали сюда продавать то единственное, что они могут продать. И все это для того, чтобы обеспечить своим родным хоть какой-то необходимый для существования минимум. Наверное, это плохо, но по крайней мере это можно по-человечески понять.
Я потихоньку начал приходить в себя. Мне стало зябко на холодном декабрьском ветру, и я поднял воротник пальто. Хотя потрясение еще не прошло, но, по крайней мере, я снова ощущал границу между самим собой и внешним миром. Пока я наблюдал за Фрэнком и его собеседницей, мутная пленка, окутывавшая здешний пейзаж, наконец-то исчезла и я увидел четкую картинку.
Фрэнк прямо-таки провоцировал меня пойти в полицию. Несмотря на легкое отупение, в этом я был абсолютно уверен. «Интересно, зачем это ему?» — размышлял я, привалившись к бетонному забору между небольшим лав-отелем и затрапезным стриптиз-баром.
