— У вас много комнат для беженцев.
— Да.
— Найди какую-нибудь комнату для нас. Сейчас.
— Слишком опасно.
— Не опаснее, чем в машине, и какое это имеет значение, если он знает...
— «В моем собственном доме», — скажет он, точно так, как ты сказал бы: «В нашем „пежо“. Для мужчин всегда важна степень измены. Тебе было бы легче, не правда ли, если бы это происходило в чужом „кадиллаке“?
— Мы зря теряем время. Он дал нам всего полчаса.
— Ты обещал зайти к Анхелу.
— А потом?..
— Может быть. Не знаю. Дай подумать.
Она отворила третью по коридору дверь, и я очутился в комнате, в которую так не хотел входить: в их супружеской спальне. Обе кровати были двуспальные; их покрывала словно застилали всю комнату розовым ковром. В простенке стояло трюмо, в которое он мог наблюдать, как она готовится ко сну. Теперь, когда я почувствовал к нему симпатию, я думал, почему бы ему не нравиться и Марте. Он был толстый, но есть женщины, которые любят толстяков; любят ведь и горбунов, и одноногих. Он был собственник, но ведь есть женщины, которым нравится рабство.
Анхел сидел прямо, опершись на две розовые подушки; свинка не очень заметно раздула и без того пухлые щеки. Я сказал: «Ау!» Я не умею разговаривать с детьми. У него были карие невыразительные глаза южанина, как у отца, а не голубые арийские, как у висельника. У Марты были такие глаза.
— А я болен, — сказал он с оттенком морального превосходства.
— Вижу.
— Я сплю здесь с мамой. Папа спит рядом. Пока у меня не упадет температура. У меня сейчас...
— Во что это ты играешь? — перебил его я.
— В головоломки. — Он спросил Марту: — А внизу больше никого нет?
— Там мсье Хамит и Анри.
— Пусть они тоже придут...
— Может, у них еще не было свинки. Они побоятся заразы.
— А у мсье Брауна была свинка?
Марта замялась, и он сразу ее на этом поймал, как следователь на перекрестном допросе. Я ответил за нее:
— Была.
— А мсье Браун играет в карты? — спросил он с видимой непоследовательностью.
— Нет. То есть не знаю, — сказала она, словно боясь подвоха.
— Я не люблю играть в карты, — сказал я.
— А вот моя мама раньше любила. Чуть не каждый вечер уходила играть в карты, пока вы не уехали.
— Нам надо идти, — сказала она. — Папа через полчаса зайдет попрощаться с тобой.
Анхел протянул мне головоломку:
— Ну-ка, попробуйте.
Это был четырехугольный ящичек со стеклянной крышкой, где находились картинка с изображением клоуна, у которого вместо глаз были впадины, и два шарика ртути. Тряся ящичек, надо было вогнать шарики в пустые глазницы. Я вертел игрушку и так и сяк. Едва мне удавалось поймать один шарик, как, встряхнув ящиком, чтобы загнать другой, я упускал первый. Мальчишка на меня поглядывал с презрением и очень недоброжелательно.
— Извини, но я не мастер на такие штуки. Ничего у меня не выходит.
— А вы постарайтесь, — сказал он. — Давайте еще!
Я чувствовал, что время, которое я мог пробыть вдвоем с Мартой, идет на убыль, как песок в песочных часах, и он, по-моему, тоже это понимал. Чертовы шарики гонялись Друг за другом по ящичку, перекатывались через глазницы и то и дело ныряли в углы. Я медленно катил их по слегка наклонной плоскости к глазам клоуна, но стоило чуть-чуть наклонить ящик, как они сразу же скатывались на дно. И все приходилось начинать сначала, — я теперь едва-едва двигал ящик, разве что кончиками нервов.
— Один попал.
— Этого мало, — непреклонно заявил Анхел.
Я швырнул ему ящичек:
— Ладно. Покажи ты, как это делается.
Он скривил губы в коварной, враждебной улыбке. Взяв ящичек и положив его на левую ладонь, он едва заметно его шевельнул. Мне показалось, что ртутный шарик даже пополз вверх по наклону, помешкал на краешке впадины и упал в нее.
— Раз, — сказал он.
Второй шарик двинулся к другой глазнице, срезал край, повернулся и угодил прямо в ямку.
— Два.
— А что у тебя в левой руке?
— Ничего.
— Тогда покажи мне это ничего.
Он разжал кулак и показал маленький магнит.
— Смотрите только никому не говорите, — потребовал он.
— А если скажу?
Мы вели себя как взрослые, которые ссорятся из-за того, что один из них сплутовал в карты. Он пообещал:
— Если вы не скажете, я тоже не скажу. — В его карих глазах ничего нельзя было прочесть.
— Ладно, — сказал я.
Марта поцеловала его, взбила подушки, уложила поудобнее и зажгла у кровати ночник.
— А ты скоро ляжешь? — спросил он.
— Когда уйдут гости.
— А когда они уйдут?
— Почем я знаю?
— Ты им скажи, что я болен. А что, если у меня опять будет рвота? Аспирин не помогает. Болит головка.
— А ты полежи тихонько. Закрой глазки. Скоро придет папа. Тогда, наверно, все уйдут, и я лягу спать.
— Вы не пожелали мне «спокойной ночи», — сердито сказал он мне.
— Спокойной ночи. — Я с притворной лаской положил ему руку на голову и поерошил жесткие сухие волосы. От руки потом еще долго пахло мышами. В коридоре я сказал Марте:
— Даже он, кажется, знает.
— Как он может знать?
— На что же он намекал, говоря, что никому не скажет?
— Обычная детская игра.
Но мне трудно было относиться к нему, как к ребенку.
— Он так намучился с этой болезнью. И смотри, как он хорошо себя ведет.
— Да. Очень хорошо.
— Совсем как взрослый.
— О да. Я как раз об этом подумал.
Я взял ее за руку и потащил по коридору.
— Кто спит в этой комнате?
— Никто.
Я открыл дверь и потянул ее за собой.
— Не надо! — сказала Марта. — Неужели ты не понимаешь, что это невозможно.
— Меня не было три месяца, а с тех пор мы были вместе всего один раз.
— Я тебя не заставляла ездить в Нью-Йорк. Неужели ты не понимаешь, что у меня нет настроения? Не надо сегодня!
— Ты же меня сама просила прийти.
— Я хотела тебя видеть. Вот и все. А не спать с тобой.
— Ты меня не любишь?
— Пожалуйста, не задавай таких вопросов.
— Почему?
— Потому, что я могу задать такой же вопрос тебе.
Я признал справедливость ее упрека, и это меня обозлило, а злость охладила желание.
— Интересно, сколько у тебя было любовников?
— Четверо, — без запинки сказала она.
— Я четвертый?
— Да. Если тебе нравится так это называть.
Несколько месяцев спустя, когда связь наша кончилась, я оценил ее прямоту. Она не играла никакой роли. Она точно ответила на мой вопрос. Она никогда не притворялась, будто ей нравится то, что ей не нравилось, или что она любит то, к чему равнодушна. Если я ее не понял, то лишь потому, что неправильно задавал ей вопросы. Она и правда не была комедианткой. Она сохранила душевную чистоту, и теперь я понимаю, за что я ее любил. В конечном счете единственное, что привлекает меня к женщине, кроме красоты, — это то неопределенное свойство, которое мы зовем «порядочностью». Женщина в Монте-Карло изменила своему мужу со школьником, но побуждения у нее были самые благородные. Марта тоже изменяла мужу, но меня привлекала в ней не ее любовь ко мне, если она меня и любила, а ее слепая, жертвенная привязанность к ребенку. На порядочность всегда можно положиться; почему же мне мало было ее порядочности, почему я всегда задавал ей дурацкие вопросы?
— А что, если сделать хоть одну любовную связь постоянной? — сказал я, отпуская ее.
— Разве за себя поручишься?
Я вспомнил единственное письмо, которое я от нее получил, не считая записочек, где назначались свидания, написанных иносказательно, на случай если они попадут в чужие руки. Она написала мне это письмо, когда я был в Нью-Йорке, в ответ на мое — скупое, подозрительное, ревнивое. (Я сошелся с одной потаскушкой с Восточной 56-й улицы и, естественно, предполагал, что и Марта нашла мне замену.) Она писала мне нежно, без всякой обиды. Конечно, если у тебя повесили отца за чудовищные преступления, вряд ли ты станешь раздувать мелкие обиды! Она писала об Анхеле, о том, какие у него способности к математике, она много писала об Анхеле и о том, как его мучат по ночам кошмары: «Я теперь сижу возле него чуть не каждый вечер», и я сразу же стал воображать, что она делает, когда с ним не сидит, с кем она тогда проводит свои вечера. Напрасно я себя утешал, что она проводит их с мужем или в казино, где я с ней познакомился.
И вдруг, словно читая мои мысли, она написала мне приблизительно так: «Физическая близость, наверно, большое испытание. Если мы можем его выдержать, относясь к тому, кого любим, с милосердием, а к тем, кому изменяем, с нежностью, нам не надо мучиться, хорошо или плохо мы поступаем. Но ревность, недоверие, жестокость, мстительность и взаимные попреки губят все. А гибель отношений — это грех, даже если ты жертва, а не палач. И добродетель тут не оправдание».
В то время эти рассуждения показались мне претенциозными, неискренними. Я злился на себя и поэтому злился на нее. Я разорвал письмо, хотя оно было таким нежным и несмотря на то, что оно было единственным. Я подумал, что она читает мне мораль, потому что я в тот день провел два часа на Восточной 56-й улице, — хотя откуда ей было об этом знать? Вот почему, несмотря на мою страсть к сувенирам — рядом с пресс-папье из Майами, входным билетом в казино Монте-Карло, — у меня нет ни клочка, написанного ею. А я так ясно помню ее почерк: круглые детские буквы; а вот как звучал ее голос — забыл.
