— Ну?..
— Что возьмешь ты Маврушку… И она согласилась за тебя.
— Вон что! А за батю она не согласная? — нахально спросил Григорий.
Поп только замахал руками.
— А что? — продолжал Григорий. — Раз с ним условились, за него и выдавай. Батя — он возьмет ее. Он ведь вдовец…
Не в силах больше вынести издевательства, поп махнул широким рукавом рясы и ударил Григория мягкой ладонью по лицу.
— Подлый ты совратитель!.. Сатанинская морда! Задушу, нечестивец…
Григорий с минуту смотрел, как поп неуклюже прыгает вокруг него, потом не спеша протянул руку, схватил отца Афанасия за рясу и бросил в сторону. Когда поп упал, Григорий принялся молча хлестать его плетью, стараясь попасть в голову. Поп закрывал ее руками и только повизгивал.
Стал сбегаться народ.
— Господи! Батюшку ведь он… Батюшку!!
— Ну да, попа лупит, — спокойно подтвердил Авдей Калугин, раньше других подбежавший к Григорию и попу.
Однако стоял, не вмешиваясь. Наконец подскочивший Игнат Исаев молча огрел Григория выдернутой из плетня палкой.
Григорий обернулся, но ничего не сказал. Дернув рыжеватыми, редкими пока еще усиками, он сплюнул и, пошатываясь, пошел своей дорогой.
Когда Петр Бородин узнал, что сделал Григорий с попом, схватился руками за свою маленькую голову, застонал и осел на лавку.
— Ну вот, ну вот! Берег тебя от солдатчины, а ты в тюрьму напросился… Ведь закуют тебя за попишку…
— Не каркай, батя… Мне все одно теперь… Только вот успеть бы еще одному человеку башку свернуть…
— Андрюшке, что ль? Как бы тебе наперед головешку не оторвали…
— Но, но!.. — Григорий, опухший от самогона, растрепанный, быстро, испуганно повернул к отцу почерневшее лицо. — Ты о чем это?
— Девок-то зачем хлещешь плетью? Ведь озлил всех, на тебя глядят, как на собаку бешеную. Пристукнут как-нибудь — и не знаешь кто…
Не зря предостерегал отец Григория. Через несколько дней в глухом переулке ему накинули на голову мешок и избили до потери сознания.
Очнулся Григорий от холода. Открыл с трудом глаза и увидел над собой лоснящееся при лунном свете лицо Терентия Зеркалова.
— Били? — коротко спросил Зеркалов.
Григорий не ответил.
— Так, — промолвил утвердительно Зеркалов. — А кто, не припомнишь? — И опять, не дождавшись ответа, продолжал: — А я иду, смотрю — лежишь… Думаю, били Гришку. Не то совсем убили!..
С Терентием Зеркаловым Григорий после того, как староста отобрал у них двух лошадей, не встречался. И теперь, рассматривая наклонившееся к нему лоснящееся лицо, думал: «Может, ты и бил, сукин сын».
Но тотчас вспомнил недавний разговор с отцом и решил: «Нет, не он, с какой бы стати…» Попытался приподнять с земли голову, но тут же вскрикнул от жгучей боли во всем теле.
— Вон как… они меня. Ну ладно, ну ладно… — тяжело, со свистом втягивая в себя воздух, простонал Григорий.
— Да, они тебя хорошо отделали, — согласился Зеркалов. — Ну, давай руку…
Не обращая внимания на стоны Григория, Терентий взвалил его на плечи и понес.
— Вот, получай своего ненаглядного сынка, — сказал он Петру Бородину, выскочившему на шум из дома. — Если к утру не отдаст богу душу, то отойдет. Тогда из благодарности поставит мне бутылочку…
Григорий проболел до конца октября. Наконец понемногу начал вставать. Часто, завернувшись в одеяло, садился у окна и подолгу смотрел на пустынную гладь озера. Отец тоже молчал, по комнатам ходил осторожно, боясь скрипнуть половицей. Бабку-стряпуху и раньше не было слышно, а теперь она и совсем притихла на кухне, даже не гремела посудой. В доме будто никого и не было.
Днем еще доносились с улицы кое-какие звуки, а ночью все мертвело.
И казалось Григорию, что на всем свете нет ни одного живого существа. Иногда только слышал Григорий, как шептала в кухне свои молитвы старуха и сдержанно вздыхала.
— Покойник, что ли, в доме? — спросил Григорий отца.
— Вроде того, — отозвался угрюмо отец. — Весь мир, должно, помирает…
Григорий не понял отца, но переспрашивать не стал. По ночам опять слушал бабкины вздохи и думал о том, что отец стар, скоро помрет, и он, Григорий, останется один на всем белом свете. Ему ведь надо жить, а как жить? Чем?
И вдруг Григорий с ужасом подумал, что жить ему будет нечем. Ведь отец… отец человека загубил, чтобы «выйти в люди», поставить крепкое хозяйство да зажить припеваючи. Даже мать… не пожалел. Мать умирала, а им с отцом было не до нее. Старались быстрее засеять купленную землю. И вот… вот теперь опять ничего нет у них. Лавка сгорела… Двух коней — да каких! — увел Зеркалов. Но если бы только коней! Сколько отец передавал ему золота? Кабы не это, еще бы можно было подняться… И Дуняшка… Помыкала бы горе с Андреем, да и… Уж он, Григорий, сумел бы отобрать ее.
Оживали в памяти события за поскотиной, душила ненависть к Андрею Веселову. «Ну, погоди, погоди, я встану!.. — шептал он, не разжимая зубов. — Расплачусь с тобой, уж сумею как-нибудь, дождусь своего часа, дождусь…»
А потом опять принимался думать о хозяйстве, о своем будущем. Да, все разваливается, правильно отец сказал: скоро засверкаешь голым задом. Неужели ничего нельзя теперь поправить? Посевы вон неплохие. По-хорошему-то убрать давно надо было. Осталась лошадь, есть веялка. Есть плуги, бороны… Дом вон какой, с завозней. Сена накосили и на корову и на лошадь… Да ведь черт! Есть еще кое-что, и если взяться — все наверстать можно… Работник вот ушел — жалко…
А старуха в кухне все вздыхала, шептала молитвы, мешала Григорию думать. Он морщился, как от зубной боли, и ворочался с боку на бок. «Зачем отец держит старую каргу! Ведь говорил ему: взял бы помоложе кого — толку больше…»
Худой и желтый, Григорий ходил по комнатам, по двору, заложив в карманы огромные руки, заглядывая во все закоулки, точно проверяя, что еще осталось от их хозяйства.
— Как там поп? — спросил однажды у отца будто невзначай, останавливаясь посреди двора.
— Ага… — протянул отец, встряхивая головой, и в голосе его прозвучали почему-то злорадные нотки. — Ага, вспомнил, значит?
— Пьяный я был ведь, батя, — покорно проговорил Григорий. — Он что, пожаловался?
— Уж должно быть… Жди гостей, сынок…
— А чего ты радуешься? — буркнул Григорий. — Ну, засудят… А как ты с хозяйством один?
— Э-э… где оно, хозяйство-то? — Старик оглянулся кругом. — Было, да сплыло… Ты хвораешь, урожай мне одному, не под силу убрать, осыпается ведь, а работников теперь нанять — золотую рыбку из озера вытащить… Того и гляди белые мухи полетят. Пропали мы…
— Ничего… Выправимся, батя. Завтра убирать начну. Только… сходил бы ты к попу, а? Согласен, мол, Гришка жениться… Может, отойдет поп… а?
— А дальше? — сощурил глаза старик.
— Ну, там видно будет… Ты сам говорил: обещать — еще не дать.
— Тьфу, — плюнул со злостью старик и растер плевок сапогом. — А ты не крути, женись — да все тут. Тогда я пойду, может…
Григорий молчал.
— Да ведь, сынок, чего тебе? — подступил к Григорию отец, хватая его за пиджак. — У попа водятся деньжонки, потрясем его. Время, правда… неспокойное. Да, может, уляжется все. Я ли тебе зла желаю? Женись, сынок…
— Ладно, сказал же — там видно будет… — неопределенно ответил Григорий и пошел в дом, но обернулся и промолвил: — И вообще, батя, рано опускать руки. Мы еще встанем. И возьмем свое. Про рыбокоптильню не забыл? Я помню. Погоди, всему свое время. Так что сходи к попу. И Анну Туманову встретишь — позови. Не потому что… а так… работы вон сколь в доме!..
В тот же день Петр Бородин сходил к попу Афанасию.
— Ну что? — спросил Григорий, когда отец вернулся. — Уговорил?
Старик бросил в угол костыль, вместо ответа громко выругался.
— Что? Не уговорил? Или… успел жалобу настрочить? — не на шутку испугался Григорий.
— Куда ему жаловаться-то? Опоздал он, вот что… Там, — махнул старик за окно, где плескалось озеро, — там, в городе, говорят, такое творится — все вверх дном стало!
Григорий, пытаясь сообразить, в чем дело, опустился на стул, уперся руками в колени, стал смотреть себе под ноги, покачивая головой.
— Ну ладно. Может, еще… — неуверенно проговорил наконец Григорий. — Нам-то все равно… Что терять осталось?
— Что терять? — переспросил старик. — Теперь уж видно что… Опоздали и мы, однако, сынок, со своим хозяйством, как поп с жалобой. А поп не наврал. Лопатин вон грузит добришко да в лес подводу за подводой… Чует, подлец, какой ветер дует… Такие дела! Э-э… — Старик махнул рукой и поплелся в кухню.
Вечером к Бородиным завернул Терентий Зеркалов. Тряхнув по привычке косматой головой, проговорил:
— Ну, отошел, стало быть? Я и то думаю — пора. Полагаю, бутылка самогонки за тобой…
— Садись, — кивнул Григорий на стол и ногой пододвинул табуретку.
Старик сам принес бутылку крепкого первача, поставил перед Зеркаловым, спросил:
