— Да, да.
— Он разбудил меня сегодня утром около пяти утра. Стоял на заднем дворе и швырял камешки. Мы вместе провели утро.
— Хелен, — потрясенно произнесла она, — теперь мне кажется, что ты недостаточно нервничаешь! Что происходит?
— Не знаю. Как Хеймиш? ^
— С каких пор тебе есть до него дело? Как Джейк?
И я рассказала Натали, что он сейчас живет в Санта-Барбаре в поместье компьютерного магната, которого в жизни не видел. Что делает там какую-то инсталляцию. Что завел собачью няню для своих Мило и Грейс и что собирается вскоре съездить в Портленд, повидать Эмили и ребятишек. Рассказав то немногое, что сама сегодня услышала от бывшего мужа, я поняла, что почти ничего не знаю.
— Но почему он приехал повидать тебя?
В голове у меня прозвучало:
«Я никогда не хотел развода».
— Пока не уверена.
Я держала чашку горячего кофе в руках и притворялась, будто грею их. Когда Натали посмотрела на меня проверенным, давно знакомым взглядом, который говорил: «Ты мне не все рассказала», я почувствовала, как дрожат локти, упирающиеся в стол. И тут же полная чашка обжигающе горячего кофе выскользнула из моих пальцев.
Натали вышла из-за стола. Кофе попал на рукав ее платья, но большая часть лужей разлилась по столу или впиталась в мои джинсы. Я не шевелилась. Горячая жидкость обжигала мои бедра. И это казалось правильным. Часы в другом конце зала показывали девять пятьдесят пять.
— Пора на урок, — сказала я.
И сама услышала, что голос внезапно стал неживым. Я всегда все рассказывала Натали, а теперь за двадцать четыре часа натворила больше, чем возможно пережить даже самым старым друзьям.
На мгновение я задумалась, а что было бы, если бы я попросила Натали куда-нибудь со мной уехать, вдвоем, перебраться в другой город, быть может, открыть магазин одежды, как она всегда мечтала. Она поправляла платье и размазывала брызги кофе, попавшие на сумочку.
«Помнишь, как мы вместе катались на велосипедах?» — хотелось мне спросить. «Помнишь того ботаника, который жил у тебя на углу, со звонком на руле? Как он все время трезвонил в него?»
Я вспомнила, как увидела мистера Форреста сегодня утром. И внезапно увидела, как миссис Касл говорит с полицейскими, выгнув руки дугой в воздухе. Видела ли я это? Или она спокойно разговаривала с ними? Они записывали? Или только слушали, что она говорит? Я попыталась вспомнить, сколько было полицейских машин. Две на маминой стороне улицы и одна за углом. Фургон коронера и «скорая помощь», которая приехала к миссис Левертон. Я могла бы позвонить в больницу, разузнать, что с ней, но Джейк меня не одобрил бы. Это раскрыло бы мои карты.
— Он крепко на тебя запал, — донесся до слуха голос Натали.
Зрение туманилось по краям, а ее голос внезапно показался безумно далеким.
— Что ж, пора обнажаться, — вздохнула она.
И потянулась к моей руке. Мы говорили эту фразу друг другу пятнадцать лет.
— Да, — ответила я.
— Я отведу тебя, женщина, — сказала она, — а потом мы посидим и поговорим о мужчинах. У меня тоже есть новости.
Мне стало легче. Хорошо, что Натали собиралась рассказать о своем подрядчике. Я воспользовалась предстоящим дружеским секретничаньем, чтобы заставить свои ноги пошевелиться и встать.
Мы вышли из студенческого союза и направились по наклонной асфальтовой дорожке, которая вела к тому, что обычно называли Хижиной искусств. Я никогда не понимала этого прозвания, потому что само здание более, чем что-либо другое, походило на неудачную попытку построить промышленный деловой комплекс. Комплекс, который так и не поднялся выше первых двух этажей, был жестоко срезан и покрыт крышей — мешаниной композита и гудрона. Внутри, однако, находились хижины. Темные теплые углы в больших мастерских, где многие приспешники искусства проводили ночи, поскольку условия в художественном здании часто были лучше, чем в домах, которые они снимали по соседству, — особенно с приходом зимы. В Хижине искусств можно было включить обогреватель, а счет отправили бы университету.
Мы прошли через двери, поднялись по трем ступенькам в холл первого этажа, и я подумала: «Может, мне переехать в художественное здание?»
Наверняка для меня найдется местечко в здешнем устланном одеялами муравейнике. Сама того не понимая, я уже начала вертеться. Часть моего сознания принялась обдумывать план бегства.
Натали помахала на прощание и скрылась в комнате двести тридцать — теплой комнате. Нечестно, что Натали постоянно везет и ее посылают туда. А может, те, кто распределяет комнаты в начале каждого семестра, выказывают безмолвное благоволение моей подруге? Конечно. Ни Джеральд, еще один натурщик, ни я не носили кексы или вино в административные кабинеты. Мы никогда не подкладывали хэллоуинские карандаши с резинками в форме дракул, тыкв или привидений в почтовые ящики секретарш.
Я внезапно подумала, что не хочу видеть Джеральда. В прошлом году он потерял мать на пожаре. Она легла спать с горящей сигаретой, и не успел Джеральд оглянуться, как уже лежал на полу и задыхался. Он едва выжил, а его мать, как потом сказали, умерла от дыма, прежде чем сгорела. С тех пор, когда я натыкалась на него, он говорил: «Моя мать умерла» посреди разговора о погоде или о том, какие позы мы принимаем для разных уроков. Натали всегда считала его туповатым, и эта новая привычка, казалось бы, наконец подтвердила ее мнение. Но, шагая по коридору в свой собственный класс, я считала его не иначе как гением. Ведь откуда пожарные узнали, что это именно ее сигарета осталась гореть на прикроватном столике?
— Здравствуйте, Хелен. Чудесно выглядите! — поприветствовала меня одна из студенток.
Девушку звали Дороти, она была лучшей в классе, но невыносимой подлизой.
Еще один или два студента обратили на меня внимание. Они налаживали свои мольберты, потрепанные и в пятнах после многих лет использования.
Я прошла к трехстворчатой ширме, за которой одевалась и раздевалась. Краем глаза заметила, что именно стоит на помосте и приколото к занавеске позади от него. Таз. Гребень и махровая мочалка. А на занавеске — большая фотография старомодной ванны. Мне было, в общем-то, все равно. Я подумала: «Ванна», шагнула за ширму, села на крашеный черный деревянный стул, чтобы снять туфли, отыскать бамбуковые шлепанцы и поставить их на пол.
Точно так же, как цеплялась за мысль о том, что Натали собиралась рассказать мне о подрядчике, сейчас я опиралась на резкий запах отбеливателя, исходивший от бывшего больничного халата, свисавшего с металлической вешалки на тыльной стороне ширмы. Мы с Натали считали, что женщина, которая стирала для художественного здания, боялась что-нибудь подцепить от натурщиц. В результате она клала столько отбеливателя, что тот быстро сжирал наши наряды, и очень скоро они становились тонкими, как салфетки. Но запах ее страха, отчетливо слышимый в отбеливателе, помог мне взяться задело. Я услышала, как Таннер Хаку, японский гравер, который в конце концов осел в Пенсильвании, после того как двадцать лет учил студентов по всему миру, вошел в комнату и поздоровался с учениками. Он начал говорить с ними об индивидуальном стиле в изображении наготы.
Сняв свитер через голову, я запихала его в небольшой ящик под окном за моей спиной. Туфли поставила ящиком ниже. В маминой сорочке и черных джинсах села на стул. Я слышала, как по ту сторону ширмы Таннер Хаку цитирует Дега: «Рисунок — не форма, но способ видения ее».
Сам он не верил Дега. Если бы верил, то объяснил бы, кем тот был и что значит лично для него. Ему пришлось бы раскрыть перед классом часть своей души.
Я расстегнула джинсы и встала, чтобы снять их.
— Чепуха, — услышала я тонкий, как тростинка, мальчишеский голос.
Я почувствовала, как екнуло сердце в груди Хаку. После стольких лет, пусть я всего лишь и натурщица, я обычно чувствовала, как екало мое. Самоуверенное заявление мальчишки в лицо сотне лет истории было мне теперь безразлично. В некотором роде оно помогло снять значимость с того, что случилось, потому что все будет идти, как шло всегда. Со мной или без меня. Придет Джеральд, скажет: «Моя мать умерла», и студенты неловко кивнут. Он встанет на помост, и они выполнят чуть измененные задания — «Мужчину на пьедестале» вместо «Женщины в ванне», сдадут работы, и Таннер апатично проставит оценки, слушая оперу на всю мощь и попивая джин.
— И Хелен изобразит серию поз женщины за туалетом, — сказал Хаку.
Несколько смешков. Засовывая скатанные джинсы за свитер в ящик, я подумала: «Ага, он дразнит их», и это вновь встряхнуло меня и помогло остаться на ногах.
Таннер объяснял им, что имел в виду, и, как я знала, показывал на таз и мочалку на помосте и на картину старомодной ванны. Надо поскорей раздеваться. Вот-вот Хаку скажет: «Хелен, мы ждем вас». Но я стояла в маминой сорочке. Чувствовала прикосновение старой шелковистой ткани к коже. Я сняла трусы, затем расстегнула лифчик, протащив его под тонкими бретельками сорочки. На мгновение подумала о Хеймише, который ждет меня. Представила, как он развалился на диване в гостиной Натали. Затем видение изменилось — его голова оказалась залитой кровью. Я положила белье в ящик, поверх штанов и свитера.
