«Швейцайки кьясивые».
Макс еле успел добежать до туалета, там его обстоятельно вырвало, а когда он вернулся, Майи в комнате не было. Как и ее сумки, как и пакета с деньгами. Максим побежал к лифту, жал на кнопки, спускался по лестнице, пытался говорить с портье — но славистки и след простыл.
Кажется, он всё испортил. Неудачник. Вбили кол в частокол. Водовоз вез воду из водопровода. Стоп, хали-хало!
Максим упал на кровать в прыжке — как делал подростком, выводя из себя маму. Что делать, что делать?
Когда за стеной раздался хохот, Макс улыбнулся в ответ горько и облегченно — как при встрече с нелюбимым, но неотменимо родным человеком.
— О, рассмейтесь, смехачи! — сказал Перов. И швырнул в стену пустую бутылку из-под «Пшеничной». Бутылка почему-то не разбилась, а мягко отскочила от стены и упала на кровать.
— А говорили, не знаете Хлебникова, — услышал он за спиной. Майя! Она стояла на пороге, покусывая локон. А потом вдруг подняла сумку в воздух — и прислушалась к ней, будто в сумке звонил телефон. У этой девушки был поистине неиссякаемый запас странных привычек.
— Я договорилась, вас переведут в другой отель. Он в двух кварталах. Собирайтесь! Максим, вы слышите меня? Соберитесь! Да не бутылку! Бутылку вы можете оставить.
— Все-таки кто там смеялся? — спросил Максим, когда они уже выписались из «Адлера».
Майя не ответила.
В новой гостинице, названия которой изможденный Перов не запомнил, Майя заставила его пересчитать деньги, потом погладила по голове и ушла. Пол скрипел под ней, как под тачкой.
Максим забыл о голоде, о Наташкиных туфлях, он забыл даже о Сигове. Сил хватило только на то, чтобы уложить под подушку пакет с деньгами.
…Может, там, в номере, жил болящий родственник хозяев отеля? Сумасшедший, безумный Макс? Сдать в дурдом жалко и дорого — а тут живет себе под присмотром, спит, ест. Ну, смеется иногда, так и что? Максим думал об этом недолго, он быстро уснул. А ночью проснулся… от смеха за стеной. Его прокручивали, будто в записи, раз за разом, один, другой, третий и так далее — до лежащей, упавшей на бок от бессилия или от смеха восьмерки. До полной бесконечности.
Нам, из ближайшего будущего, очень хотелось бы, чтобы эта история окончилась хорошо — хотя бы для Максима Перова. Но закончилось всё, как обычно, плохо.
Даже мы, из будущего, что можем мы знать о безумии? Не больше, чем о смерти, снах и коме. Что, если это и вправду — кома? Что, если сумасшедшие всё слышат и понимают, но не могут даже моргнуть в ответ?
Или это сон, где надо бежать, спасаться, а у тебя ноги ватные и будто прибиты к земле.
Или — смерть, когда мы оплакиваем безумного, а его душа в это время ходит рядом с нами, мягко касаясь, но мы не видим и не чувствуем ее, не можем даже моргнуть в ответ?
Группа студентов топталась перед входом в отделение.
Доктор, сдержанно приветствующий гостей — жданных, но не нужных, — был слегка похож на Фрейда, и ему нравилось это сходство — он подчеркивал его сколько мог. Очки-кругляшки, бородка, морщина на переносице в виде летящей чайки. Впечатление смазывал разве что шрам на щеке — полукруглый, похожий на растущий месяц. Студенты старались не смотреть на шрам, но он притягивал, как вторая улыбка на лице. Тем более улыбки первой от Олега Игоревича дождаться было непросто.
— Что такое гелотология в теории — вы знаете. Зачем она нужна на практике? А бес ее понимает.
Высокая девочка в черном свитерке — без халата, без колпачка — недовольно цокнула языком.
— Нам сказали, вы покажете случай!
Олег Игоревич подошел к девочке так близко, что она отвернула от него лицо. Испугалась, как поцелуя.
— Как звать?
— Наталья.
— Такого случая, Наташенька, ты еще точно не видела.
Доктор махнул рукой, и студенты потекли за ним белой рекой, в которой мелькало черное пятно — Наташкин свитерок. Она была еще и в модельных туфельках на каблучках — кто так, скажите, ходит на практическое занятие?
В палате сидел на койке молодой мужчина. Он смеялся и рисовал, рисовал и смеялся. Смех его был похож сразу и на нервный девичий хохот, и на грубый гогот подростков, и на усталое женское хмыканье. Смех звучал, как будто в записи, которую прокручивали снова и снова. А рисовал он красным фломастером коней и голых женщин с грудями, похожими на совиную морду.
Или на пончики с кремом.
Наташка вытянула шею — как черепаха за одуванчиком.
— Максим Перов, — представил больного Олег Игоревич. — Человек, который смеется. Иногда он еще и рассказывает интересные вещи — будто бы его зовут Макс Рокатански и он недавно ездил в Цюрих. Не бывала в Швейцарии, Наташенька?
Студентка не слышала профессора. Она подошла к Максу ближе, чем разрешалось на инструктаже, наклонилась так, что из сумки у нее выпал баллончик с дезодорантом «Юлия» и прокатился через комнату, словно граната. Максим схватил Наташку за руку и красным фломастером нарисовал ей на запястье, рядом с часиками, букву w.
— Роли дублировали Александр Новиков, Ольга Сирина, Игорь Тарадайкин, — сказал он.
И засмеялся.
Никто не мог вспомнить, как их занесло в этот, с позволения сказать, клуб.
Начало вечера — классика, пиво у Гореловых. Потом девочкам стало скучно, и Горелов, который хотел сразу и Машу, и Лену (лишь бы не свою Оксану), потащился за ними следом. Оксана была, по мнению друзей Горелова, «мудрой женщиной» — так обычно называют тех несчастных, которым супруг изменяет с открытым забралом, но они стоически терпят, потому что у них — любовь, дети и страх остаться одной навсегда.
Вот поэтому она и побежала за Гореловым — на ходу наказала дочке смотреть за сыном, а сына просто — наказала. Без мультиков на четыре дня, раз он отказывается немедленно лечь спать. Захлопнула дверь, там рев на весь дом.
Часом раньше Маша стащила у Витечки таблетку циклодола, и Горелов волновался, как это на нее подействует. Пока что она вела себя тихо, улыбалась куда-то внутрь себя. Витечка — у него бабье тело и розовые безволосые ноги, мстительно вспомнила Оксана, — сопел, пытаясь успеть за быстрым Гореловым. Витечка у них часто ночевал — насмотрелись в разных видах.
Лена пела что-то из репертуара общеобразовательного хора:
— Плещутся звезды в мерцающих далях, светится снег, хоть в ладони бери-и-и!
— Хорошие стихи, кстати, — льстился Горелов.
Лена запела ту же строчку, с начала:
— Плещутся зве…
— …зды! — басом поддержал Витечка.
Препотешная у них была компания. Образовалась сама по себе — как опухоль. Причем злокачественная, думала Оксана, злая на весь свет, что опять не выспится. Ей-то с утра на работу, это остальные могут, как выражается Витечка, мочить харю часов до двух. Удивительно вульгарен этот Витечка, но на лицо — интеллигент, палец вечно на переносице, очки поправляет. Горелов однажды заметил, что Витечка похож на Чикатило — и правда, мог бы сойти за брата. Оксана всякий раз удивлялась таланту мужа находить для каждого двойников. Когда он встречал людей, ни на кого не похожих, то буквально изнемогал, подыскивая нужную знаменитость. Примерял и так, и этак! На памяти Оксаны в подобных поисках Горелов забуксовал лишь дважды — так и не смог подобрать двойника Светке, бывшей Витечкиной жене, и вот теперь, совсем недавно, — Маше. Маша всё еще ходила без пары, зато все остальные были пристроены.
Лена похожа на актрису Анну Самохину, и это, к несчастью, было горькой правдой.
Сам Горелов напоминал писателя Сент-Экзюпери.
Оксана, как он раньше утверждал, — просто вылитая Кейт Буш. К сожалению, слово «вылитая» теперь воспринималось иначе — вылили воду из чашки, и нет ее. Забыта. Кто помнит про воду, которую вылил? Или даже — выпил?
Ну и плевать.
Прополоскать — и сплюнуть, как она велит пациентам.
Оксана второй год работает в стоматологическом кабинете на заводе. Не врачом, как мечтала, — всего лишь ассистентом. Опустить кресло, включить лампу, подать салфетку, убрать салфетку. Прополощите хорошо и сплюньте.
Детские мечты о медицине — пусть и подшлифованные мамой, но всё равно искренние, — после встречи с Гореловым исчезли, как боль после анестезии. Это было на первом курсе. Оксана готовилась к зимней сессии, когда одногруппница пригласила ее на концерт. Она честно отказывалась — но эта девочка, Эля, была такой настойчивой! Проще было согласиться.
Вот так — всего один концерт, и вся жизнь изменилась. Между рядами в зале, куда Эля вытащила Оксану танцевать, стоял неподвижный Горелов. Все танцевали, махали шарфами, а он позволял себя «обтекать», как скала — волнам. Профиль у него был совершенно нездешний — ни пить ни есть француз.
В итоге Эля успешно сдала первую сессию, тогда как Оксана перешла через дорогу — и перевелась в медулище, как называют медицинское училище презрительно настроенные люди. Потянуть одновременно институт и Горелова оказалось немыслимо, это были противники равной силы.
