Анна Матвеева - Девять девяностых

В трубке смеялся человек. В его смехе не было ничего от ликования торжествующего злодея, нежной радости маленькой девочки или угодливого хмыканья подхалима. Это был всё тот же «похохот» молодого человека, с довольно-таки мерзким подстаныванием в финале.

Максим вылез из-под мокрой от пота подушки. Смех за стеной звучал теперь непрерывно, как будто в записи — его прокручивали снова и снова.

Перов со всей силы саданул кулаком в стену — и тут же охнул от боли.

Ответом стал новый приступ смеха.

Макс натянул брюки, прихватил трусы с валютным карманом и выскочил из номера. Со всей силы начал барабанить в соседнюю дверь.

Ему никто не ответил.

— Открывай, — кричал Максим. — Опен зе до, сука!

— Эншульдигун, — из-за двери пятнадцатого номера выглядывала дамочка, та самая, что ела с мужиком в шарфе из одного горшка, а потом потеряла перчатку. — Вас ист лос?

— Я спать не могу, — сказал Максим. — Он ржет там и ржет. Как лошадь.

— Ихь ферштее зи нихьт, — сказала дамочка. Она была в кружевном, как из морозных перьев и папоротников, халатике.

— И я вас нихт, — кивнул Макс. Он словно увидел себя со стороны — голый по пояс, в руке — трусы, полные денег. Молотит в дверь, за которой, судя по всему, никто не живет.

Но кто смеется-то? Кто не дает коню спать?

Дамочка пожала плечами и закрыла дверь.

Максим пошел к себе. Прислушался — вроде бы тихо. Он свернул из газетной бумаги что-то вроде «турундочек», как говорила мама, вставил в уши и снова лег. Подушка была всё еще влажной. Максим перевернул ее на другую сторону и начал думать про Наташку.

Проснулся он утром, в комнате было светло и жарко, как летом.

Посмотрел на часы — восемь. Вчера администраторша что-то объясняла ему про завтрак — слово «брэкфаст» Макс не без труда, но всё же опознал.

За стеной — тихо, как в гробу. Гость Зюрика не отказал себе в удовольствии подойти к ней лицом, если можно так сказать, к лицу и гаркнуть что есть мочи:

— Дрыхнешь, гаденыш?

Так в кошмарах Перова орали на новобранцев украинские прапорщики.

Стена не ответила.

— Ха-ха-ха, — мрачно сказал Максим.

Картинка над кроватью — портрет очередной коровы — закачалась, будто бы от смеха.

Еду подавали в нижнем этаже, на столиках были церемонно расставлены чашки с блюдцами, разложены вилки с ножами и полотняные салфетки, свернутые, как птичий хвост. Булок и хлеба — сколько угодно, и маленькие баночки с джемом, и тоненькие пластинки сыра, и яблоки в плетеной вазе. Два чайника и кофейник, кувшин с апельсиновым соком… Макс набрал себе полную тарелку снеди и уселся под мужским портретом — художник с палитрой в руках с ужасом смотрел в тарелку Максима, где лежал добрый десяток булочек. Хорошо, что у Макса была с собой сумка — точнее, пластиковый пакет, в который вошел еще десяток. И сыр в фольге, и яблоки, и джем. Так он легко продержится до следующего завтрака, а вечером уже — обратный рейс и кормежка в самолете.

— В нашей покупке — крупы и крупки, — бормотал Максим, наливая себе кофе в огромную чашку без ручки. Эти чашки стояли рядом с двумя стеклянными конусами, заполненными ярко-желтыми хлопьями, похожими на кукурузные палочки.

Максим Перов был очень хорошо воспитанным юношей. Нельзя откусывать от булки, греметь приборами и хлюпать соком. Этикетности, которыми мама обогащала его детство, вдруг всплыли в памяти — как желтые хлопья в плошке с молоком на столе у соседки. Макс не сразу признал в ней вчерашнюю кружавчатую дамочку.

— Морген, — холодно выплюнула она.

Максим пробормотал что-то в ответ и сосредоточился на еде — как на интересной книге, которую хочется дочитать до конца. Особенно рассиживаться было некогда, человечек от Сигова зайдет ровно в десять. При слове «человечек» Максу представлялась фигурка из детского конструктора, о котором он безрезультатно мечтал с третьего по пятый класс.

Коридоры в гостинице были устланы мягкими ковровыми дорожками, ворующими звук шагов. Макс шел, помахивая пакетом с булочками.

Под дверью соседнего номера лежал белый длинный конверт. Наполовину — в коридоре, наполовину — в комнате смеха.

Комната смеха молчала, как приличная.

Мы, из будущего, можем подтвердить — ни до, ни после описываемых событий у Максима Перова не было желания влезть в чужие дела или присвоить чьи-то тайны. Первый и последний раз случился в тот самый день. Макс наклонился и потянул конверт к себе. В этот самый момент дверь номера напротив открылась и Максим увидел давешнего господина при полном параде — в костюме, очках и длинном шарфе.

— Морген, — сказал господин в шарфе. — Максим Перофф?

— Да.

Господин указывал пальцем на конверт и ободряюще ухмылялся.

Макс перевернул конверт и увидел на нем свое имя.

— Это же не моя комната! — крикнул он господину, но тот уже закрыл дверь.

Максим разорвал конверт поверху — так всегда делала Наташка, вскрывая почту. Внутри лежал листок бумаги с адресом, а вместо подписи был нарисован маленький кривой человечек.

Сегодня вахту администратора нес пожилой мужчина в монокле и с усами — словно сбежал с цирковой афиши. Макс положил перед ним листок с адресом, и циркач быстро начертил на карте города угловатую чернильную линию — не слишком, впрочем, длинную и запутанную. Карты Перов обожал с детства — умел их читать, не переворачивая, чем восхищал девчонок в турпоходах. И эту цветную схему Зюрика, разделенную голубой лентой, где плавали, словно мелкие айсберги, белые буквы L — i — m — m — a — t, он видел как реальный город — с домами, углами и пешеходами. Цюрихское озеро, длинное и узкое на карте, было похоже на кривую улыбку.

Макс шел на встречу с человечком, думая о том, почему тот не стал ему звонить, а подсунул письмо под чужую дверь?

Церковь, куда привела чернильная дорога, была украшена не по-протестантски богато — на шпиле сидел флюгерный петушок, словно бы насаженный на шампур. Барельефный святой смотрел на Макса с невыразимой, а точнее — именно что с хорошо выраженной тоской. По каменным мятым ступеням Перов поднялся к тоскующему святому и, раз такое дело, зашел в храм. Там было холодно и пусто. Ощетиненные трубы орга́на прицеливались, точно артиллерийские дула. Витражная розетка походила на стекло калейдоскопа. Всё на свете похоже на что-то еще на свете — Перов давно это понял.

Макс обошел церковь по часовой стрелке, посидел под прицелом орга́на, потом снова вышел на улицу. Святой тосковал. В ледяной воде фонтана плавали голубиные перья.

— Максим?

Девушка. Полноватая, словно бы выросла из своей одежды. Первое, что бросилось в глаза Максу, — четко обтянутое тесными брюками межножье, превратившееся в букву W. Под свитером — тоже буква, на сей раз русская Ф. Эту девушку можно было читать, как книгу!

Швейцарке, похоже, нравился пристальный взгляд Перова.

— Меня зовут Майя.

Она говорила почти без акцента, чуть-чуть — и можно поверить, что русская.

— Ну так я же славистка, — объяснила Майя. — Я училась в Москве, занималась таким поэтом, как Хлебников. Вы знаете Хлебникова?

Начала декламировать:

— Ну как?

Максим так страстно пожал плечами, будто хотел достать ими до ушей. Сказать было нечего. Майя молчала, не теряя надежды, но когда поняла, что ничего не дождется, махнула рукой куда-то за церковь.

— Пошли! Тут рядом есть одно кафе.

Кафе было не одно, но Майя (и как, интересно, Сигову могло прийти в голову назвать ее «человечком»?) решительно шла в самое дальнее. На фризе улыбались каменные лица, внутри уютно плевалась кофеварка.

Максим сел за стол напротив Майи, окно было цветное, витражное, как в церкви.

Девушка сделала заказ — «цвай кафе» и так тряханула волосами, что Максим зажмурился. Хотя и сидел от нее на расстоянии.

— Я должен забрать у вас деньги.

— Не так быстро, — улыбнулась Майя. — Я не успела получить всю сумму, в банке ограничение. Алексею Ивановичу нужно было предупредить меня заранее. А от него звонили только вчера. Я выдам вам половину под расписку, а остальное — завтра вечером.

— Но у меня самолет…

— Я закажу вам другой билет.

— Хорошо, — согласился Макс.

— Я могу вам еще чем-то помочь? — спросила Майя, когда они выпили — Макс в полглотка, славистка — медленно, растягивая по капельке, — горький кофе, похожий с виду на жидкий гудрон. Чувствовалось, что Хлебников встал между ними навсегда — как непреодолимое препятствие. Максим решил убрать поэта с дороги и пальнул наугад: