— Я готов воевать, — сказал Жан-Малыш.
— Будешь ли ты чтить наших стариков?
— Я буду их чтить, — сказал Жан-Малыш.
— Дашь ли ты нам сыновей, кровь от твоей крови?
— Я дам вам сыновей, — сказал Жан-Малыш.
— Тогда ты у себя дома! — воскликнул король и расцеловал его в обе щеки, а вокруг дерева Старейшин разлилось ликование и началась пляска радости, быстрые и резкие движения которой напоминали — что бы вы думали? ну да, конечно, — танец с платочками после уборки сахарного тростника…
До самого вечера Жан-Малыш, восседая на своем резном табурете, принимал подарки и благодарил каждого одними и теми же словами: «Какой прекрасный подарок, сердце мое готово разорваться от счастья». Потом он кидал взгляд на Майяри, а тот деловито взвешивал на руке еще одну курицу, пригоршню маиса, очередную корзину яиц и, весело тряхнув золотыми кольцами, каждый раз радостно восклицал: завалили, ну теперь нас совсем завалили!
Мало-помалу среди общего ликования языки развязались, и на выходца с того света посыпались расспросы о его прежней жизни, той, которую он прожил до того, как спустился в обитель Теней. Следуя совету Майяри, Жан-Малыш отвечал, что ничего не помнит и может только сказать, что Царство мертвых как раз такое, каким они себе его представляют: земля без солнца, на которой пасутся голубые коровы. Но были и чудные вопросы о белых с побережья, вопросы, вселявшие в него тревогу, которая позже, по прошествии многих дней, недель, месяцев и лет, переросла в настоящее смятение: из них следовало, что он находился в мире парусных кораблей, пушек, стрелявших ядрами, что скакали словно плоская галька по воде, — так говорили Низкие Сонанке.
И когда Жан-Малыш слышал подобные вопросы, от которых веяло прошлым веком, голова его шла кругом, и он спрашивал себя, куда же он попал, нырнув в бездну, что открылась в глотке видения, — в какое столетие, в какую Африку?
Не скоро получил он первый ответ на эти вопросы, годам к пятидесяти, когда уже начал седеть. Лет за пять-шесть до этого неизвестные украли и уволокли в мешке, чтобы продать проходившему каравану, мальчика — не он первый, не он последний. Но вот однажды этот мальчик по имени Ликелели возвращается в деревню чуть живой и рассказывает странную, просто невероятную историю. Он метко стрелял из лука и потому переходил от хозяина к хозяину; в конце концов он попал в телохранители к одному могущественному королю, что жил на берегу широкой реки в неделе пешего перехода от моря. Короли этой страны всегда продавали рабов белым, жившим на их землях в высоких каменных домах, на берегу океана. Скупщики живого товара выходили наружу, только чтобы размять ноги или когда их настойчиво звали в гости к королю. Но вот, через два года после того, как Ликелели попал к своему последнему хозяину, белые вдруг заявили о своих правах на всю страну, сказав, что теперь они будут ее королями по праву сильнейшего. И началась жестокая война, и кончилась она тем, что законный король был взят в плен, а его деревня сожжена. Ликелели утверждал, что участь этого королевства по названию Дагомея скоро постигнет все земли подлунного мира. Поэтому он и решил во что бы то ни стало дойти до своих и вот добрался после долгих лет скитаний. Он хотел рассказать родному племени о том, что видел своими глазами, предупредить его об опасности. И теперь, исполнив свой долг, он мог спокойно умереть, последовать за теми, кто уже под землей; и на другой день, изнуренный непосильным переходом, он испустил дух…
Было в этом жутком рассказе раба одно обстоятельство, которое особенно озадачило нашего героя. Ликелели упомянул о наемниках белых завоевателей — темнокожих воинах в широких шароварах и красных колпаках с кисточкой. Умирающий так подробно их обрисовал, что перед Жаном-Малышом вдруг предстала пожелтевшая фотография, которую охотно показывал всем один старик из Лог-Зомби, некто Бернус — ох и луженая же была глотка!.. Так вот, этот Бернус утверждал, что в молодости участвовал в завоевании Африки. Конечно, он мог и присочинить по крайней своей дряхлости — Жан-Малыш хорошо помнил, что его рука, державшая фото, была изглодана временем до самых костей. Но все завсегдатаи веранды тетушки Виталины сходились в одном: на старой карточке был не кто иной, как негр Бернус, стоявший по стойке смирно во всей красе своих двадцати лет, облаченный в яркую причудливую форму, так подробно описанную беглым рабом…
Когда все эти слухи подтвердились, проседь Жана-Малыша разрослась в сплошную белоснежную шапку, пышную, как хлопковый куст под солнцем. И он спрашивал себя, что произойдет, если белые окажутся у границ королевства Низких Сонанке: а вдруг ему случится тогда встретить молодого человека с пожелтевшей фотографии — узнает ли он его в сражении, попробует ли заговорить с ним? Но что он мог ему сказать? Скорее всего, он постарался бы его убить. А если бы все так и вышло, то какая судьба постигла бы воспоминание об этом старом фото, виденном когда-то на веранде тетушки Виталины: пропало бы оно или продолжало качаться на волнах памяти тоненькой скорлупкой, готовой безвозвратно кануть в бездну забвения, как и все остальное, связанное с Лог-Зомби?..
в которой рассказывается о жизни и приключениях Жана-Малыша в Африке, обо всем, что с ним произошло до того, как он спустился в Царство Теней; правдивое и полное повествование с неведомыми доселе подробностями о том, как наш герой любил, ненавидел, праздновал рождения и хоронил, веселился и воевал, не забывая о видениях другого мира.
Первые недели в африканском племени были похожи на яйцо — такие же гладкие, заполненные до отказа и загадочные. За внешней простотой жизни Низких Сонанке, этих детей саванны, не знавших, казалось, других забот, кроме рождений, болезней и смертей, крылись непостижимые для гваделупца тайны бытия. Земля была для них материнским чревом, и они пользовались плодами ее с глубокой почтительностью: прежде чем срубить дерево, приносили в жертву петуха, которого, в свою очередь, кропили жертвенным пальмовым вином. Свое тело они считали чем-то вроде нетленного зерна, бесконечное число раз прораставшего из тьмы и во тьму уходящего, так что каждый приходился сам себе и дедом, и внуком одновременно. И уж совсем трудно было привыкнуть к тому, что они не видели никакой разницы между сном и явью и могли, если вздумается, потребовать от вас отчета за поступки, которые им привиделись ночью. Так, одной девушке приснилось, будто Жан-Малыш за ней ухаживает, и на следующее утро произошла пренеприятная сцена, которая могла кончиться весьма печально, не будь наш герой гостем короля; но, к счастью, за редчайшими исключениями, люди эти вели себя во сне с тем же достоинством и благоразумием, с той же незыблемой порядочностью, что и наяву.
Если не считать этой кутерьмы с жертвоприношением петуха дереву и пальмового вина петуху, новая жизнь напоминала ему ту, что он знал в Лог-Зомби, что протекала между охотой в горных лесах и мирной суетой в деревне…
У Низких Сонанке было огнестрельное оружие, «пух-пух» — так называли они несуразные, ржавые трубки, прикрепленные к деревянным прикладам, украшенным такой искусной резьбой, что приклады эти сделали бы честь и золотым стволам. Опасная была штука эти ружья; случалось, они разрывались прямо в лицо стрелку, и их брали в руки только в случае крайней необходимости: чтобы в пору жестокой сухмени пальнуть раз-другой в небо и вызвать тем самым дождь. По сравнению с этой рухлядью мушкет Жана-Малыша был самим совершенством, чудом, да и только. Каждое утро главный прорицатель короля рассказывал, что за зверь ему приснился и где его следует искать — в каком лесу, у какой реки, на какой поляне; после этого наш герой отправлялся на охоту в сопровождении носильщиков мяса, коих было ровно столько, сколько требовалось, чтобы справиться с привидевшейся прорицателю добычей, и были те охоты действительно сказочными, ибо дичь будто и вправду поджидала его в указанном месте…
Да и сам мушкет вроде как ожил, разъярился, почуяв африканскую землю. Уже иссякли все боеприпасы, кроме последней, свято хранимой в память о деде серебряной пули. И Жан-Малыш стрелял всем, что попадалось под руку: острыми кусочками железа, мелкими камешками, которые вышибало из ствола некое подобие пороха, изготовленного из селитры, издававшего при выстреле жалостливое заячье верещание, и все же любой подобный заряд доходил до самого нутра слона, крушил броню носорога, насквозь дырявил толстенный слой жира бегемота, или, на языке Низких Сонанке, водяной лошади. Добычу приносили домой под звуки рожка, чуть позже вокруг дерева Старейшин зажигались факелы, под кроной баобаба понемногу набирал силу праздник и, когда на холмы падала ночь, расходился вовсю…
