Regisseur понял, что требуется не простое объяснение фактов. Затруднения всегда чинила младшая мадам. Она, по его мнению, обладала немалой склонностью к истерии. Тогда как мадам Флоренс была гораздо спокойнее.
— Обычай сам себе разрешение, — ответил он, и по лицу мадам Эмили понял, что священная заповедь его отца не достигла цели. — Нет, мадам, не каждый год. Урожай прошлого года, как вы знаете, был неудачным, а потому это необходимо. Иначе никто не станет покупать наше вино. Будь оно чуть лучше, мы смогли бы улучшить его нашим собственным вином, несколькими бочонками девяносто третьего года. То, что мы называем le coupage,[148] — добавил он опасливо, не зная, то ли он отягощает, то ли искупает свой предполагаемый грех. — Но прошлый год был более чем средним, а потому нам должны прийти на выручку эти бочонки… pour le vinage.
Он никак не ожидал следующего поступка Эмили. Она бросилась на склад, вернувшись с киянкой и долотом. Секунд за десять было пробито несколько дырок, и нижняя половина платья Эмили окрасилась пахучим пряным красным напитком, забористостью значительно превосходившим шато-о-рейли 1894 года на складе в десятке метров оттуда.
Мсье Ламбер, привлеченный ударами киянки, выбежал из конторы и попытался успокоить мадам Эмили, представив ситуацию в исторической перспективе. Он рассказал ей о vins d'aide,[149] как их называют, и о приготовлении вина на le goût anglais,[150] как выражаются в Медоке, и что вино, которое английский джентльмен пил за своим обедом, крайне редко оставалось тем же напитком, который покинул тот или иной виноградник за несколько месяцев или лет до того, как бутылка была откупорена. Он поведал о беникарло, испанском зелье.
Недоверие Эмили было как жар каленого железа.
— Мсье Ламбер, я вас не понимаю. В прошлом вы читали мне суровые нотации о чистоте медокских виноградников, о том, как французские лозы не должны разбавляться американскими чубуками. И тем не менее вы, ничтоже сумняшеся, вливаете бочки… бочки вот этого в вино, полученное от этих же лоз.
— Мадам Эмили, разрешите мне выразить это иначе. — Его тон стал отеческим, почти тоном священника. — Какое из медокских вин лучшее?
— Шато-латур.
— Знаком ли вам глагол hermitager?
— Нет.
Ее лексикон в этот день безусловно пополнялся.
— Его употребляют, когда вино Эрмитажа, вино долины Роны, как вам, может быть, известно, добавляют в красное бордо. Придавая ему весомость. Подчеркивая его достоинства.
— Так делают в Латуре?
— Возможно, это происходит не в самом Шато. Негоциант, поставщик, укупорщик… — Руки мсье Ламбера очертили заговор благой необходимости. — В плохие годы это приходится делать. Так всегда делалось. Об этом все знают.
— И это делают там, по соседству, в Латуре? — Эмили указала на юг, прямо в солнце. — Владельцы делают это? И им поставляют бочонки вот так, при свете дня?
— Может быть, и нет.
— Тогда и мы здесь этого делать не будем. Я запрещаю. Мы запрещаем.
На террасе в этот вечер, пока ее платье все еще отмачивалось, Эмили хранила твердокаменность. Флоренс сначала попыталась привести ее в хорошее настроение поддразниванием, выразив удивление, что энтузиастка преображений не желает, чтобы ее вина обладали еще и этой способностью. Но Эмили не поддавалась ни на поддразнивания, ни на лесть.
— Флоренс, ты ведь не скажешь, что одобряешь этот процесс. Если наш ярлык оповещает, что это вино такой-то марки, а на самом деле это смесь двух разных вин, ты ведь этого не одобришь?
— Нет.
— И значит, ты тем более не одобришь, если наши бутылки будут содержать вино, изготовленное в сотнях километров отсюда из винограда, выращенного бог знает где и бог знает кем?
— Да. Но…
— Но?!
— Даже я, милая Эмили, поняла, что в наше вино дозволяется добавлять сахар, а также… как она называется, эта кислота?
— Лимонную кислоту, винно-каменную кислоту и танины. Я не настолько сентиментальна, чтобы воображать, будто процесс совсем уж чисто природный. В наши дни он носит не только сельскохозяйственный, но и промышленный характер. Однако фальсификации, Флоренс, я стерпеть не смогу. Обмана тех, кто покупает вино, кто его пьет.
— Но ведь, конечно же, люди покупают вино, потому что знают его вкус или должны бы его знать. — Эмили не ответила, и Флоренс продолжала развивать свою мысль. — Англичанин покупает шато-латур, зная, чего ожидать. Следовательно, те, кто обеспечивает вкус, который он ищет, всего лишь дают ему то, чего он хочет.
— Флоренс, я не ожидала, что ты займешь позицию дьявола. В этом вопросе я абсолютно серьезна. Мне он представляется чрезвычайно, предельно важным.
— Да, я вижу.
— Флоренс, мы не говорим о таких вещах, и я буду счастлива, если это так и останется, но когда мы переехали сюда, когда мы покинули турнепсов, мы сделали это, насколько я понимаю, потому что не могли жить дольше в притворстве, скованными этой холодной чопорностью, в ожидании четырех недель в году, чтобы вырваться на свободу. Мы не могли терпеть обмана в нашей жизни — Эмили теперь пунцово покраснела, храня суровую неподвижность. Флоренс много раз уже видела ее такой, когда о себе давала знать шишка неколебимости.
— Да, дорогая моя.
— Ты любишь говорить, что это наш эрмитаж. Да, так и есть, но только если правила устанавливаем мы.
— Да.
— В таком случае мы не должны жить притворяясь или с фальшью или верить, как нынче утром меня убеждал Колле, будто «обычай сам себе разрешение». Мы не должны жить так. Мы должны верить в правду. Мы не должны жить притворяясь.
— Ты совершенно права, моя дорогая, и я люблю тебя за это.
Против обыкновения мсье Ламбер и мсье Колле не сумели воздействовать ни на ту мадам, ни на другую. Обычно им удавалось заручиться согласием мадам Флоренс, едва мадам Эмили оказывалась на безопасном расстоянии. Они убеждали ее патетически или с гордостью, приводили местные или национальные соображения и играли на ее, как они считали, врожденном благодушии. Но на этот раз мадам Флоренс оказалась такой же безоговорочно упрямой, как мадам Эмили. Доводы, опирающиеся на необходимость и обычай, ссылки на подразумеваемый авторитет великих виноградников, не оказали на нее ни малейшего воздействия. Никакого vinage или coupage. Никаких тайных доставок анонимных бочонков и, раз уж речь зашла об этом, никаких последующих туманностей в счетных книгах мсье Ламбера. Флоренс боялась новых угроз сложения с себя обязанностей, но осуждения из уст Эмили она боялась больше. Однако после нескольких дней угрюмой обиды и ворчливых разговоров с заметно большим процентом patois[151] и мсье Ламбер, и мсье Колле согласились, что распоряжения должны быть выполнены.
Десятилетие проходило своим чередом; 1890-е годы в Медоке оказались более благополучными, чем 1880-е, а заключительные годы века не принесли ощущения конца. Флоренс размышляла, что в их чаше еще не заметны осадки. Они уютно приблизились к пожилому возрасту — она, возможно, более уютно, чем Эмили, — и они нисколько не сожалели об Англии. Управлять Шато О-Рейли стало гораздо легче. Восстановление виноградников без прививок завершилось; волы вытанцовывали свой менуэт, vendangeurs проделывали свои лихие ритуалы. Старый кюре удалился на покой, но его преемник соблюдал исконные обычаи: чай в ноябре, благословение виноградников в апреле. Флоренс занялась вышиванием, Эмили — консервированием. На пароходе в Бордо они ездили заметно реже. Les dames anglaises перестали быть новинкой или даже чем-то эксцентричным; они превратились в привычность.
Эмили иногда размышляла о том, какое малое воздействие они оказали на виноградники; как мало преображений произошло. Да, конечно, они принесли с собой деньги, но это не более чем помогло виноградникам вновь утвердиться, лучше противостоять враждебным паразитам и мозаичным болезням. И в моменты вроде этого, когда она чувствовала, что личная воля гораздо менее значима, чем утверждали философы, ей нравилось представлять себе, что человеческая жизнь следует своему циклу виноградарства. Детство было полно заморозков и обрезкой, вывертывающим запястья хождением за плугом: было трудно представить себе, что погода когда-нибудь изменится. Но она изменялась, и июнь приносил цветение. Цветы превращались в гроздья, и с августом приходило véraison, это чудотворное преображение цвета, знак и знамение зрелости. Теперь она и Флоренс достигли августа своей жизни. Она с содроганием признала, насколько их достижение зрелости зависело от капризов погоды! Она знавала многих, кто так и не оправился от свирепости ранних заморозков; другие становились жертвами плесени, гнили, болезней; третьи — града, дождей, засухи. Им — ей и Флоренс — повезло с их погодой. Больше сказать было нечего. И на этом аналогия кончается, думала она. Они, возможно, обрели зрелость, но из их жизней нельзя было выжать никакого вина. Эмили верила в преображения, но не в душах. Вот их кусочек земли, их кусочек жизни. Затем, в какой-то момент, появляются волы, вытанцовывая непривычный танец, и зубья позади них глубже врезаются в почву.
