Малыш растет, не то чтобы очень быстро… Даже медленно. Даже совсем не растет… Он хорош, кто сказал, что нет? Но что-то подкрадывается к нему, медленно, неумолимо, с кривой жуткой усмешкой подкрадывается. Да вот же, на следующей странице, видите? Оно уже дышит ему в затылок. Теперь все уже знают… теперь уже не скроешь… Только шелковые шали отказываются смотреть. Они так долго носили этот траур по собственному счастью, что поднять вуаль и приглядеться уже не хватает сил. Потускнели зеркала, слегка скрипнув, притворились ставни, щелкнул засов и дом замер, опустил глаза. В остывающей гостиной шали, как ни в чем не бывало, склонились над шитьем. Принц по-прежнему весел, правда, несмотря на круглые щеки, у него впалая грудь, проволочные ножки и голова, как огромная, набухшая по весне почка. А еще он шепелявит, но на фотографиях это не бросается в глаза. Иногда он ловит удивленные взгляды знакомых, но понять ничего не может. Он хочет спросить, но в доме непривычно тихо и темно. Так что перевернем страницу.
Ой, совсем взрослый! Гримасничает, пародирует, вертится, как юла, и над всеми подсмеивается. Он неизменно весел, хоть и нездоров. А то ужасное, что подкрадывалось… может, и не было его вовсе? Смотрите, вот он с кузеном, с друзьями-лицеистами, с могучим и статным дядюшкой. Вполне нормальный мальчуган, хоть и невысокий. Вот еще, с матерью в звенящем весеннем саду. Май… Перевернем… Подождите, еще страничку… Нет, еще… Что все это значит? Пустые, одинокие листы до конца альбома. Свист, гогот, стук колес, чьи-то шаги по дорожке, звон бокалов, скрип старого кресла и уголек, выводящий что-то не очень приличное над камином, — звуки, в гремящем и радостном контрапункте сойдясь воедино, разом оборвались, будто и не существовали вовсе. Плиты в гостиной помутнели, окна заросли паутиной, мебель накрыли белым саваном, а зеркала, все до единого, не оставив даже пудрениц, утопили в пруду, том самом, где ходили под парусами принцевы корабли. Гулко. Пусто. Где же вы, шелковые шали? Никто больше не читает в кресле с высокой спинкой. Погасли огоньки в глазах маленького мальчика, остыл камин, и солнце, непритязательный соглядатай, трусливо отвернулось, чтобы не видеть, как там, за плотно притворенными дверьми, утолщаются нос и губы, жалко дрожит скошенный подбородок, голова становится неподъемной обузой, а руки и ноги усыхают и скукоживаются. Малыш спит, он не сможет к тебе выйти, нет, его лучше не беспокоить, поиграете в следующий раз, ну же, не стой истуканом, нам пора, допивай чай и идем, ужас что рассказывают, маленький уродец, а какой милый был мальчуган, и поделом этим толстосумам, ты меня обманула, ты меня оставила без наследника, с кем я теперь буду охотиться, это не мой сын, в нашей семье карликов отродясь не бывало, убирайся, я сама о нем позабочусь, не плачь мама, мне уже лучше, нога почти не болит, смотри, что я для тебя нарисовал.
Много позже, в других альбомах, вспыхнут плутоватые Пульчинеллы, томные дамы полусвета, пестрые, как попугаи, охотники, старлетки в неописуемых боа, саблезубые пираты и даже одна обаятельная гейша. Ничто в этом лихорадочном бурлеске не напомнит любителю старины о малыше в шотландской юбочке. Этот малыш уснул, а день, когда он проснулся — проснулся и обнаружил, что… — длился долгие годы.
Пели. Все время пели.
Где они пели — птицы, которые пели?
Хуан Рамон Хименес
Меня хлестали по щекам, как в начале плохого романа или конце хорошего сна. Но я — хитрая бестия — изогнулась, захлопала крыльями, как те голуби, что слетели только что с красной черепицы.
— Жужа!
Обняв дымоход одним крылом, я резко выпростала второе и, натянув одеяло на голову, попыталась сцепить крылья замком — но нет, куда там — и застыла в этом полуобъятии, прислонив голову к теплому камню. Те, что были по ту сторону одеяла, продолжали бормотать. Что-то такое несусветное они там творили с буквой «ж», будто склоняли ее в разных падежах, а потом взяли и умыкнули меня с крыши.
— Жужа, Жужка!
Было холодно, одеяло исчезло. У кровати стоял Тим — размытый, мерцающий по краям, под сенью крыл своих. Смотреть на него сквозь узкие щелки глаз было невыносимо больно. Хотелось, как при взгляде на солнце, лить и лить слезы.
— Послушай, — сияние приблизилось, — ты понимаешь, что я говорю? Да не мигай ты так! Ты меня вообще видишь?
— Я вижу твой нимб.
Закрыв глаза, я упала на подушку.
— Жужа, ну Жужа же!
— Хватит абабагаламажить. Я спать хочу, — выдохнул кто-то моим голосом.
— Ты мне нужна. Это очень важно.
— Пора сопрягать?
— Что?
С мясом выдрав себя из мягких просторов, где разница между «сопрягать» и «запрягать» не видна и не имеет смысла, я, поеживаясь, села на постели.
— А где мое одеяло?
— На полу. Надо же было как-то тебя разбудить. Я здесь ору уже часа два, и все без толку.
— Это ты меня бил по щекам?
— Ну, отвесил пару оплеух… Я же говорю, тебя не добудишься…
— Я думала, мне все это снится… Мне все это снится?
— Все мы, говорят, друг другу снимся. Нужна твоя помощь.
— А что такое?
— Сейчас сама увидишь. И даже услышишь. Идем.
Тим вышел в коридор. Я заметалась по комнате в поисках чего-нибудь теплого, запуталась ногами в одеяле и чуть не растянулась на полу. Завязалась драка. Высвободившись, я завернулась в бренные останки врага, как какой-нибудь неандерталец в шкуру мамонта, и прошлепала в коридор.
— Ну где ты там? — донеслось с первого этажа.
Волоча по полу тяжелый шлейф одеяла, внося разброд в строгую геометрию ковровых дорожек, я засеменила к лестнице и, подобрав свою рясу, скатилась вниз. Тим выглядел удивленным, но от комментариев воздержался. Возле комнаты Чио мы остановились, и Тим, взяв меня за плечи, стал что-то говорить, но слова его заглушил крик, будто там, за дверью, кто-то специально дожидался нашего прихода. Тим вздрогнул, отнял руки. Одеяло сползло на пол и съежилось. Я зажала уши с такой силой, что еще немного — и череп раскололся бы, как гнилая тыква. Во всем этом ужасе ясно было одно — кричал не человек и не зверь. Это было что-то жалкое и невозможное — вроде стенаний согнутой в бараний рог консервной банки. Тим потянул меня за руку — я завозилась с одеялом — да оставь ты его, оставь. — и мы вошли.
Кричала Чио. Мокрая, завернутая в простыню, она сидела на своей кукольной кровати, вцепившись в белого от испуга, всклокоченного Леву, который и сам, казалось, вот-вот закричит. Розовато-желтая спаленка в рюшах, комнатка-крем-брюле, напоминала сейчас вывернутую наизнанку дамскую сумочку. Все было раскурочено, разъято, разодрано в клочья. Мохнатый ковер был мокрым, у самой кровати что-то хищно поблескивало, а на столике у изголовья лежала расколотая надвое чашка с синим ободком.
— Ну что? — спросил Тим.
Когда мы вошли, крик сбился на карканье и кашель.
— Она кусается, — захныкал Лева. Его полосатая пижама, борода, даже брови и ресницы были мокрыми.
— Сейчас будем поить.
— Я больше не могу. Она все плачет и плачет…
Пропустив мимо ушей всхлипы Левы, Тим взял со столика стакан с какой-то сероватой мутью и жестом подозвал меня.
— Мы будем держать, а ты постараешься влить в нее как можно больше из этого стакана.
— Но что случилось? — только и смогла выдавить я.
— Потом, все потом.
Тим всучил мне стакан и, произведя рокировку с Левой, обнял Чио, стал гладить ее мокрые волосы, нашептывать что-то бессмысленно-успокоительное. Она продолжала вздрагивать, но нервное карканье прекратилось. Лева со вздохом умостился у Чио в ногах и положил свою огромную лапищу на ее тонкие щиколотки. Прижавшись заплаканной щекой к черной рубашке Тима, Чио с интересом разглядывала его черную пуговицу. Я неуверенно присела возле них, ощутив жар, пугливыми волнами исходивший от закутанного в простыню тела.
— Люня, детка, ты узнаешь Жужу? Смотри, что она тебе принесла. Что-то очень вкусное.
Никогда раньше он не называл ее Люней. Чио однажды сказала мне, что Люней, Люнечкой или Мийкой называл ее в детстве отец. Я осторожно поднесла стакан к ее бескровным губам. Черная бархатка на нежной шее была мокрой, быть может, от слез. Воспаленные глаза уменьшились, холодная голубизна затвердела, пошла трещинами, взгляд казался пустым, занавешенным, словно там, за мутной пеленой, совершалось что-то, перетянувшее на себя все ее внимание, все душевные силы, не оставив ничего для внешнего мира. Красивый округлый подбородок Чио мелко вздрагивал, капля воды, скатившись со лба, повисла на носу.
— Люнечка, выпей, будь умницей, — приговаривал вкрадчивый Тим.
Чио приоткрыла рот. Я поднесла стакан еще ближе и содрогнулась, услышав, как он стукнулся обо что-то твердое.
— Она зубы сцепила, как в прошлый раз, — прошептал Лева.
