В каком-то смысле все мы старались брать пример с Гнома. Во всем находить позитивные моменты, как призывал в «Мафальде» Манолито: он сломал заводную машинку Гилля, но в утешение вручил потерпевшему шестеренку, из которой получился отличный волчок. Важно уметь извлекать хоть маленькую, да выгоду из крупных утрат.
Однако я понимал, что в этой новой нормальности есть какая-то фальшь. Точнее, по молодости лет, чувствовал нутром. Например, не сознавал, что краеугольным камнем этого карточного домика было решение родителей устроить нас в местную школу: они считали что партитура звонков на урок, занятий и переменок, хоть ее и исполняет другой оркестр, отдастся в наших ушах знакомым эхом. Эту симфонию нужно было противопоставить мертвой тишине космоса, где мы бесцельно дрейфовали. Кто знает, какой нервотрепки им стоило спасение фетишей Гнома, моего комикса и «Стратегии»; теперь этого уже не выяснишь никогда. Но сам факт этой рискованной экспедиции свидетельствует, на какие подвиги они были готовы, чтобы скрасить нам жизнь в разлуке с домом. Старались, чтобы даже в подполье мы хоть в чем-то жили нормальной жизнью.
При нас родители старались вести себя как и прежде. Мужественно стремились поддержать иллюзию. Иногда становилось заметно, как они выдохлись, как утомительно притворяться без передышки: наигранно-беспечные жесты, чересчур жизнерадостный смех, вроде бы небрежные замечания, из которых выпирал многозначительный подтекст. В общем, все огрехи неопытных актеров. Я мысленно брал на заметку все сбои, но виду не подавал – гнул свою линию сообразно своей роли в спектакле. Но иногда происходили странные вещи.
Вдруг среди бела дня какая-нибудь деталь срывалась с положенного места и плыла ко мне – я видел это как бы сквозь особые очки, какие выдавали в кинотеатрах на стереосеансах Музея восковых фигур. Например, папины усы, придававшие ему более солидный и зрелый вид, зависали посреди гостиной и не исчезали даже после того, как за папой захлопывалась дверь; улыбка Чеширского Кота – да и только! Или чопорные костюмы, которые мама теперь носила вне дома (ее любимые джинсы и яркие свитеры были разжалованы в ранг домашней одежды)… Внезапно я видел на пороге блузку и юбку, надетые на невидимое тело, когда голос «ситроена» уверял, что мама уже выехала на шоссе.
Мое сознание взялось меня разыгрывать. Его шутки обнажали то, что мы так старательно пытались скрыть, – что мы неуклюже изображаем других людей, пытаемся жить чужой, одолженной на время жизнью, а сами парим между небом и землей, и вокруг все сгущается и сгущается непроглядная мгла. Я уже знал, что там, во внешнем мире, какие-то люди или чудовища вынудили маму подать заявление об уходе из университета, хотя в лаборатории она еще работала. Я уже знал, что там, во внешнем мире, какие-то люди или чудовища отобрали у папы контору и теперь он принимал клиентов в кафе и барах, всегда в разных, чтобы запутать следы. Однажды он встречался со своей секретаршей Лихией под мостом, стоя по щиколотку в грязи. Сверху швыряли мусор. Потом появилась полицейская машина, и пришлось прятаться. Но Лихию беспокоило только одно – бурые круги на страницах запросов и заявлений (папа ставил на них чашки с кофе).
До меня доходили эти и другие фрагменты информации, всегда разрозненные, напоминавшие детали головоломки, которую мне никак не удавалось собрать; мое подсознание настолько не желало смотреть на вещи трезво, что я даже перестал видеть кошмарные сны. Я долго думал, что родители делились всем этим со мной, полагая, что глубинный смысл пройдет мимо меня, что я не пойму намеков и умолчаний. Теперь же мне кажется, что они поступали так умышленно зная: когда я сумею правильно соединить детали головоломки и увидеть цельную картину событий, то буду уже в безопасности, вдали от угрозы, которая в то время нависала над всеми нами.
Едва переступив порог, я почувствовал: в доме кто-то есть. По инерции сделал несколько шагов вперед, совершая ритуал возвращения (швырнуть портфель на кресло, нетерпеливо схватиться за верхнюю пуговицу куртки), но тут же резко – так материнский подзатыльник приводит тебя в чувство, если совсем разбалуешься, – окунулся в новую реальность. У нас вечно пахло пылью, нестираными носками и вчерашним супом; теперь же запах был другой, более приятный и естественный. На столе я обнаружил журнал с телепрограммой. Мы никогда не покупали таких журналов. Но этот был раскрыт и испещрен синими линиями: чья-то рука подчеркнула передачи по своему вкусу. Но больше всего меня насторожило не появление в гостиной новых вещей, а исчезновение старых; кто-то стер все следы нашего присутствия. Где тапочки, неизменно валяющиеся посреди комнаты? Где надорванные пачки печенья? Где наши комиксы? Где рисунки Гнома, на которых с недавних пор все персонажи – хоть коровы, хоть Чип и Дейл, хоть Супербелка – изображались с нимбами?
«Гном! – тут же подумал я. – Надо его предостеречь!» Он задержался снаружи – пошел проверять, нет ли в бассейне утонувших жаб. Наверно, мне уже не уйти, но его я предупредить еще успею – достаточно лишь крикнуть: «Спасайся, брат мой!» (все драматические моменты наших фантазий, как и сериалы из Штатов, озвучиваются на мексиканских студиях дубляжа). Тогда Гном помчится к живой изгороди, протиснувшись сквозь нее, выберется на улицу в месте, которое показал нам папа, объясняя насчет боевой тревоги. По тревоге нам полагалось бежать в поселок к отцу Руису, чтобы он нас укрыл – возможно, прямо в церкви, следуя многовековой традиции (беглец имел законное право попросить убежища в храме).
– Здравствуй, сердечко мое. Пришел?
Из кухни вышла мама. В руках у нее был кувшин, а в кувшине – полевые цветы.
– Что ты здесь делаешь? – сердито выпалил я, чтобы приструнить свое сердце – больно уж часто оно отстукивало «л-л-луп-дуп».
– Я сегодня раньше вернулась. А толстячок где?
Тут вместо ответа появился Гном. Мама еле успела поставить цветы на стол: Гном бросился к ней обниматься и чуть с ног не сшиб.
– Привет, жук-олень! Как дела?
– Мннужмылл! – ответил Гном, уткнувшись лицом в мамин живот.
– Как-как?
– Мне нужно мыло. Будем скульптуры из мыла вырезать!
– Здорово. А я молока купила!
Это были волшебные слова. Гном исполнил сокращенную версию своего победного танца и побежал рысью на кухню.
– Погоди, я тебе открою! – крикнула мама ему вслед. И переключилась на меня: – Ну, а ты как провел день?
Пожав плечами, я последовал за ней – ведь она шла по пятам за Гномом.
– А где мой журнал про Супермена?
– Там, где ему и место, – у тебя в комнате.
– А мои тапочки?
– В шкаф заглядывал?
– Они там сроду не лежали!
– Теперь лежат.
Мама отобрала у Гнома пакет молока и откусила уголок зубами, а обрывок пленки выплюнула в раковину. Это меня успокоило. Поначалу-то у меня возникло ощущение, что нашу маму подменили Захватчицей, внешне неотличимо похожей, но патологически склонной к типичным материнским занятиям – тщательной уборке, аккуратному раскладыванию вещей по местам и аранжировке цветов.
– Тут скоро покажут один фильм – мне бы хотелось, чтобы ты его посмотрел. В понедельник. По телевизору, – сказала она, вставляя пакет в пластмассовый контейнер и вручая Гному.
– Какой фильм? «Звуки музыки»?
Вопрос некорректный. Мама еще не оправилась от разочарования, которое я ей доставил, когда она повела меня на этот фильм в кинотеатр. Я заснул. А кто бы не заснул, скажите?
– «Несквик» готовят так, – приговаривал Гном, обожавший сопровождать свою возню с банками и кружками подробными объяснениями, словно мы никогда ничего подобного не видели.
– Ужастик? – не унимался я. Последний фильм, который мама посоветовала мне посмотреть по телевизору, был «Марселино – Хлеб-и-Вино».
– Да нет же, дурачок.
– Кладешь три чайных ложки, – говорил Гном, всыпая коричневый порошок в свою кружку с носиком.
– Он называется «Пикник».
Кино про пикник. Можно ли вообразить себе что-нибудь скучнее?
– И вовсе он не скучный, – сказала мама, читавшая мои мысли – или, во всяком случае, то, что было написано у меня на лице. – Музыка чудесная. И драки есть, прямо в твоем вкусе.
– Потом льешь молоко вот с так-о-ой высоты.
– Там кто-нибудь известный снимался?
– Уильям Холден. Помнишь «Мост через реку Квай»?
«Мост через реку Квай» был занудный. (Подчеркиваю – был. С тех пор он стал лучше.) К тому же он плохо кончался (в этом смысле он не изменился), а мне не нравятся истории с плохим концом (в этом я тоже не меняюсь).
– И в «Шталаге 17» он играл, – добавила мама. Она так просто не сдавалась.
А вот «Шталаг 17» был клевый. Про парней, которые бегут из концлагеря. Люблю истории о побегах.
– А потом размешиваешь, но только чуть-чуть, а то комков не будет. Комки – самое вкусное, – сказал Гном и сделал первый глоток.
