Но предупреждаем: тут все вне эротики – не бурный роман, а ровный пожар воспоминаний.
Олигарх зашел поспорить насчет водоохраной зоны в своих землях и увидел Надию, похожую, как две капли воды, на его первую любовь, с которой глупо, непоправимо поссорился тридцать лет назад. Тогда он был не олигархом, а кем-то вроде Ермолая… С тех пор ни разу с ней не виделся, а когда очнулся однажды среди плюшевых подушек на диване – уже женат, притом удачно, дети тут, затем внуки.
И вдруг смотрит: послана она – его первая любовь – высшей силою… в виде Надии. Сходство – сто процентов. Те же смоляные косы, та же оливковая кожа. И никакая это не дочка, не внучка той. Просто игра природы.
На самом деле она в любую минуту может уехать в Германию: у нее мать – приволжская немка, хоть и отец татарин.
Олигарх теперь приезжает в их отдел за двадцать минут до начала работы, заваривает Надие чай и приглашает еще широким жестом всех сотрудников:
– Сегодня с печеньем.
Или:
– Сегодня с вафлями.
– Спасибо, Владимир Иванович!
Вообще, Владимир Иванович – вылитый папа Бенедикт XVI! Как эти продленные кости лица и радостно-прохладные глаза занесло в коми-пермяцкие просторы?
Надия, которая защитила диплом по палеоклиматологии, во время чаепитий размышляла:
– Наверно, угро-финские черты достались всей Европе. Ведь венгры отсюда вышли.
– А Сигизмунд Герберштейн писал, что не отсюда, – возражал Ермолай.
Стелла и Крылышкина переглядывались: Ермолай-то штурмует нашу Надию, скоро свадьбу сыграем.
А на самом деле Ермолай, плавая в Интернете, любил выдергивать вот такие цитаты: вдруг да прорастут в каких-нибудь песнях.
* * *
Все смотрели на олигарха как на странный цветок, произросший на уральских просторах, говорили: это что-то единственное в мире, нам повезло, давайте-ка поудобнее усядемся с чашкой чая, попялимся, посозерцаем.
Когда Надия заговаривала о том, что пора уехать на родину одного из предков, то есть в Германию, и В. И. сразу давал ей шабашку на сто тысяч или путевку в Анталию.
И эта сказка течет дальше.
В. И. рассказывает им свои бесконечные истории про поэта Алексея Решетова – своего бывшего соседа по дому.
Когда-то поэт-сосед сказал к слову, что женщины в тридцать раз лучше мужчин. Потом он переехал в Екатеринбург, но недавно В. И. увидел его случайно на перроне – тот приехал в гости.
– А я встречаю двух женщин… это сестры жены. Помните, вы говорили, что женщины в тридцать раз лучше мужчин…
– Какую глупость я сморозил! – воскликнул поэт. – На самом деле они в сто раз лучше нас.
* * *
Сама Надия уже смотрела на Ермолая таким взглядом: если что, так я могу и не уезжать в Германию…
Скажем сразу: Надия отпала, потому что было затем общее собрание с эмчеэсниками.
Прогнозировали мощный паводок, вертолеты все время патрулировали.
– А гидрологов то не хватает, то тошнит в воздухе, как Машу.
При этом имени Ермолай вздрогнул. В самом деле, Маша сидела в средних рядах с блокнотом.
А в среде географов-гидрологов уже разбежалась волна: Марихен-Чепухен развелась…
* * *
Поскольку был очередной кризис, зарплаты срезали, свирепствовали слухи о сокращении, Ермолай и Маша никакой свадьбы не устраивали, а скромно в ЗАГСе подмахнули документ о новом своем семейном статусе.
Регистраторша на фоне триколора и с кислотным разочарованием в лице одно мгновение молча смотрела на Ермолая: навидались мы вас, разводим тут же, в этих стенах. Она почти зарычала:
– Жених, вы желаете вступить в брак?!
От отдела ему был вручен керамический горшок. В нем теснились два попугайчика из шелка, ракушка, похожая на яркий нос неведомого алкоголика, какие-то серебристые завитые спицы, но само собой, что в середине трубили белые каллы, которые до этого были в бутонах и никак не хотели расцветать.
– Вы наши коллективные каллы! Вы обязаны расцвести! – выговаривала им Крылышкина.
Склонилась она над цветами, что-то пошептала им. На следующий день – расцвели. Точно к часу регистрации.
– Как же ты их уговорила? – спросила Стелла.
– Я им нежно сказала: «Если вы, на хрен, не расцветете, я вас выброшу на мусорку».
– Внимание! – попросил Ермолай. – Открываю шампанское!
Мы ведь тоже не какие-то особо любвеспособные. Незнакомый человек к нам рванулся, а мы стали сопротивляться: к зубному некогда, пол хотим покрасить. Но Галина от нашего сопротивления еще более соблазнилась на яростный порыв. Это похоже на то, как если б хулиган напал, а уговоры его только раззадоривают (надо бежать или дать сдачи).
Дело было на вечере нашего уральского Гомера. Он читал о своих странствиях – громко так – по внутренним ландшафтам. А этим – в отличие от настоящего Гомера – можно заниматься долго, поэтому его поэмы назывались «Одиссея-2», «Одиссея-3».
Все долго не расходились, кучкуясь. Гул стоял, а Гомер с видом служения засевал все вокруг себя автографами. Галина была с детьми (Сократ, Будимир и Любим). Она могла быть в двух состояниях: или властителя, или раба. Переключалась мгновенно, без перехода через нуль. Только что нам говорила: ну, пожалуйста, можно у вас побывать (жалобно, искренне, без фальши без всякой). И тут же сыну:
– Будка! Скотина! Ну скотина! – тихо рычала Галина. – Не подходи близко к своему физическому отцу! Он нас знать не хочет.
А дети ухом не вели, продолжая шустро искать крошки внимания, а потом несли их к матери:
– На морского окуня вон тот похож писатель! С глазами надутыми. Морда красная, страшная! Он мне сказал: «Пузырь!»
– Мама, а Сорос – это что? Смотри: сорос – туда и обратно одинаково читается. – И Сократ вывел в воздухе буквы. – Все вон там говорят: сорос-сорос.
Еще была долгая словесная возня между нами и Галиной: мы не давали согласия на ее визит к нам, она отнимала, мы все вспотели. Она наконец вырвала наше согласие. Насчет детей-то мы забыли ее предупредить, предполагая, что она сама понимает (таких буйных надо оставлять дома). Но она их с собой прихватила. Тут у них программа слегка изменилась (сбора впечатлений). Они работали в более активном режиме.
– Вагины барражировали в выси,
Копченый член дымился на столе, —
начал читать Любим, добросовестно подчеркивая ритм и показывая свою вообще-то очень сильную память.
Она с довольным видом слушала свои стихи в исполнении сына, а потом с оттенком выстраданности сказала:
– Дети должны расти, как трава.
Несчастье наше было не в том, что Галина к нам пришла. Многие приходили и уходили навсегда. Несчастье оказалось в том, что выяснилось: мы живем в соседних домах! От нее уже невозможно было уклониться.
– У вас чай без варенья, что ли, насухо? Я не привыкла так, без варенья! Один песок, что ли!
– Не хочешь – не пей, – уговаривали мы ее.
– Надо же, чай без варенья, вы что!
– Ты успокоишься, нет? Галя, успокойся.
А ей только этого и надо: взглянула на нашего кота и ужаснулась:
– Ой, страшный он у вас какой, боже мой!
– Ты что – красавец наш Кузя, умный!
– Морда у него страшная! Вот у меня кошечка – какая у нее мордочка маленькая, красивая. А у вашего – ужас!
– Так кошечки они всегда ведь женственнее, изящнее.
– Нет, страшный, страшный. – Галина не сдавалась, криками освежая наше одряблевшее внимание.
– Кузя просто мужественный… сильный.
И мы посмотрели на Галину: у нее широкое уральское лицо, красивое, но не очень-то нежное. Примерно как у Кузи у нашего. И вся она состояла из какого-то плотного вещества, которое торчало во все стороны.
Тут Сократ, добрый мальчик, чтобы развеять тяжесть этого судорожного общения, принялся рассказывать:
– Сон видел я. Он называется: «Превращение в динозавра». Кто-то дал мне жвачку. Я превратился в динозавра: выше домов, голодный. Разламываю стены и в магазин захожу. Ем шоколадки, обжираюсь. Но потом мне стало скучно, я начал искать этого, который дал мне увеличительную жвачку. Только он мог меня превратить обратно в человека. И тут я проснулся, не нашел его.
– Страшная морда у вашего кота!
– Ты хочешь в дверь выйти или сразу через окно? – задали мы назревший вопрос.
– В школе меня все щипали, – сказала тихо Галина сквозь бегущую из глаз воду. – Ненавидели, я не могла сдержаться – всех-всех обзывала. «Любка-Любка, а что под юбкой?», «Лешка-Лешка, хер гармошкой». А дети ведь такие безжалостные, этот Лешка меня укусил в плечо. Хотите, покажу: шрам – как от пилы.
На следующий день она принесла нам банку облепихового варенья. Совесть начала нас подгрызать: она добрая, Галина, а мы чего захотели, чтобы все вели себя как светские львы.
– Бабушка родила без мужа, мама, теперь я, – добродушно Галина перекладывала все на родовую склонность, в глубине ее мерцал трепет перед могучей силой рода: ишь, куда, мол, заворачивает, никаких сил нет бороться.
