Я просто шел, и жалобные аргументы типа того, что я ведь успел тогда сделать один укол против бешенства, были как смешной сор под моими ногами. Если чему он и послужил, этот нелепый уколишко, так это продлению срока инкубационной спячки невидимых тварей.
Старичок все время оглядывался и даже пробовал улыбнуться так, словно это его собака укусила меня год назад.
Оказывается, никуда меня не повезут, я напрасно на это надеялся. Все же теплилось что-то вроде ублюдка надежды на самом дне душонки. Меня по особому стеклянному переходу из поликлиники перевели в помещение тридцать третьей больницы. Там нас уже ждали. Сразу три медицинских брата приняли меня, без фальшивых улыбок, спокойно и деловито. Помогли переоблачиться. Когда я увидел, как один из них уносит скомканные в охапку, как что-то заведомо и окончательно ненужное, мои вещички, я съежился весь внутрь, словно меня ударили в живот, и сжал зубы, чтобы не застонать в голос. Все решили, что у меня приступ, и я почувствовал, как меня со всех сторон облепили чьи-то пальцы. Я зашептал быстро:
— Все, все, все, все, все.
— Все так все, — спокойно и твердо сказал один из медбратьев, показывая, что даже для таких несомненных страдальцев, как я, у них тоже есть своя строгость. — Пошли.
Я сидел поверх серого байкового одеяла, положив руки на колени. Палата была двухместная, но я был уверен, что останусь здесь один. Странная палата. Окно высоко под потолком. Есть ли там решетка, я не заметил. Очень может быть.
Мимо открытой двери текла по коридору тихая жизнь инфекционного отделения. Синяя и серая байка проползала медленно и шаркая, белые халаты — быстро и стуча каблуками. Все головы поворачивались в мою сторону. Что я больше вызываю — интерес или отвращение? Все бродящие по коридору как бы сохраняли строгую дистанцию до меня сидящего, и в этом для меня не было ничего особенно нового. Тогда в книжном магазине, с медицинской энциклопедией в руках, я уже испытал, что это такое — полоса отчуждения.
Что же, ко мне так больше никто и не приблизится?
До самого конца?
Кадык словно прирос к горлу, и я никак не мог сглотнуть. И плакать было бесполезно, слезы не потекут. Вся деятельность моего организма как бы запнулась.
В палату из жизни, повернутой ко мне в профиль, неожиданно и решительно завернула тележка с обедом. Толстая, облепленная бородавками женщина налила мне молочного супа и, ставя тарелку на тумбочку, въехала в него большим пальцем и словно продырявила им пленку, отделявшую меня от мира.
Я шумно, почти с рыданием, глотнул воздух. Раздатчица покосилась на меня бородавчатым носом.
— Да что уж вы так-то… — начала было она увещевающую фразу, но на середине поняла, что в моем положении никакое подбадривание не сойдет за уместное, сильнее, чем нужно, вонзила ложку в толщу пюре в своей кастрюле. Ничем, кроме котлеты и киселя, не могла она мне помочь. Молча докончила раздачу, развернула и укатила свою двухэтажную телегу.
Проводив ее взглядом, я посмотрел на оставленную алюминиевую ложку, взял, повертел в пальцах. Высшая бессмысленность совершаемых мною действий просто кружила голову. Какой может быть хлеб и суп, когда уже такое…
Я резко встал, двинулся к двери, без всякой определенной цели, но быстрым шагом. Когда я был в метре от выхода, в проеме бесшумно появился широкий дядька в черном комбинезоне с желтой нашивкой на нагрудном кармане. С полуопущенными, как у ели, лапами. Охрана.
— Можно выйти?
— Нет, — помотал он головой.
— Я на секунду.
— Не велено.
— Да вы что, боитесь, что я вас тут всех перекусаю?!
— Кусать не положено.
— Мне в туалет.
Охранник, не уходя из проема, протянул руку и вынул откуда-то отвратительное металлическое судно:
— Блюйте сюда.
И я отступил. Откуда этому неприятному человеку стало известно, что меня именно тошнит? Или это опыт? У всех приговоренных собакой к смерти выворачивает желудок?
Добрел до кровати, поставил страшно звякнувшее судно на пол, упал ничком на постель и завыл в подушку.
— Да сделайте же что-нибудь! Сделайте же что-нибудь!
Меня деловито похлопали по плечу. Я резко перевернулся на спину и сел. Медсестра. В руках батарея пробирок и тонкий резиновый шланг.
— Кровь из вены и из пальца.
Я уже почти крикнул в равнодушное, круглое, лупоглазое лицо: зачем?! все равно ведь! — но мелькнула мысль: а вдруг анализ все опровергнет?
Медсестра убирала с тумбочки мой нетронутый обед, я рьяно стал ей помогать. Даже призрак надежды дисциплинирует человека, сообщает смысл даже самым рутинным движениям.
— Сожмите пальцы в кулак.
Мне с трудом удалось это сделать, я и так был уже весь сжат в себе до последней степени.
— Дергаться не обязательно, — пробормотала себе под нос медсестра.
Меня била дрожь. Больше — ту половину туловища, что должна была подвергнуться процедуре.
— И смотреть не обязательно.
Медсестра ввела иглу во взбухшую вену, и я не мог отвести глаз, словно надеясь по цвету выбрасываемой крови определить, есть ли в ней смертоносная зараза. Потом она мне проткнула безымянный палец и стала собирать с него стеклянной трубкой каплю за каплей. В движениях медсестры была, как мне показалось, особая настороженность — боялась, что бешенство попадет через трубку ей прямо в губы? Ничего, даже если попадет, поделаете укольчики, это самое худшее из того, что вам грозит. Я облизнул губы и тут дополнительно испугался, к уже имевшемуся ужасу. Кровь, губы, слюна…
— Мне нужно позвонить!
— Это решает врач.
— Но мне нужно позвонить!
Я сам удивился, сколько в моем голосе появилось силы и ярости. Медсестра ловко собирала свои пробирки, бросая в мою сторону быстрые взгляды, прикидывая, через сколько мгновений я на нее брошусь. В глазах у нее читалось: «Началось!»
— Врач, врач Иван Сергеевич, он сейчас к вам зайдет.
И она исчезла. Я проводил ее до двери, наткнулся на черную фигуру и пошел обратно к кровати. Лечь? Попробовал, но кровать выбросила меня в стоячее положение. Мне нужно, нужно было позвонить Ленке. Немедленно! Я кинулся к охраннику.
— Послушайте, у вас есть мобильник?
— Нет. Без разрешения нельзя звонить.
— Дурдом!
— Нет, это инфекционное отделение.
Сколько раз моя зараза могла вместе со слюной переползти на совершенно ни в чем не виноватую… единственного человека, к которому я… а какая разница? Что «какая разница»?!
Я все-таки лег.
Если заразил, так уже заразил. Жена повсюду следует за своим мужем. Интересно, а такие случаи формулой предусмотрены? Или все-таки кровь это кровь, а слюна это слюна? Да и целоваться я не очень-то люблю. Тогда, может быть, вообще не звонить? Где же он?
— Врач!
Пусть уже явится, пусть начинает уговаривать, что меня все же можно вытащить. Например, гамма-глобулином. Безнадежным больным всегда врут, и безнадежно больные охотно верят. Кто-то из знакомых рассказывал, что самое большое количество оптимистов и жизнелюбов на единицу площади он видел в палате онкоцентра, когда навещал там свою тетку. Господи, да это же Бойков рассказывал!
— Здравствуйте.
Длинный молодой мужчина в чистейшем халате, со стетоскопом в руках.
— Меня зовут Иван Сергеевич.
Я начал представляться в ответ, но меня остановили мягким движением руки. Имя мое уже и не требовалось. Ну и пусть, у меня непонятная неприязнь к нему. Оно еще будет некоторое время трепыхаться на этом свете, когда меня уже не будет. Фигня это все — философия имени и прочее. Мне было бы ничуть не менее тошно и страшно, зовись я Жан или Чингачгук.
— Разденьтесь, пожалуйста.
Хочет полюбоваться, что именно умрет.
— Вас очень трясет, я велю сделать вам успокаивающее.
Начинается, мысленно осклабился я, реальные челюсти были сведены очередной судорогой.
Он обслушал меня, никак особенно не выделяя вниманием участок ноги чуть пониже левого колена. Это врачебный прием или врачебный же снобизм.
— Та-ак.
Наконец добрался. Обошел вокруг острыми пальцами. Всматривается.
Я дал себе слово, что ничего не спрошу, пока не заговорит сам.
— Это оно?
Доктор погладил стетоскопом начало пробора у себя на голове, положил его в нагрудный карман. Улыбнулся, подлец! И сказал, схлопнув длиннопалые, исключительно чистые ладони:
— Ну, будем лечиться?
Я думал, что меня сейчас вырвет на него, но нечем было, обед сох на подоконнике.
— Что вы так недоверчиво смотрите на меня? Не верите, что вас можно вылечить?
— Не верю.
— А почему?
— Вы хоть читаете плакаты, что висят в вашей больнице?
— Какие плакаты? — наморщил ясный лоб Иван Сергеевич.
Я объяснил.
— Так вы, значит, доктору Чехову верите?
У меня мучительно сводило челюсти, но я все же ответил:
