— Буденовцы недобитые, — довольно усмехнулся комбат в усы.
Действительно, перед комбатом маршировали люди с лицами участников Гражданской войны на стороне «красных». Как это получилось у батарейцев, можно только гадать. Ну, с Герцем, допустим, всё обстояло более-менее понятно. Он вложил в песню «Тихий Дон», учебник по истории за двадцатый век на тридцать седьмой-пятидесятой страницах и телепередачу о Деникине до просьбы мамы вынести мусор. Но как стал вылитым будёновцем необразованный тувинец Доржу? Наверное, его как бы завербовали, читатель; других предположений у меня нет. Завербовали, как того безграмотного крестьянина из Тамбовской губернии, которому при всём желании невозможно было растолковывать, что такое мировая революция, а что такое служба за харчи в голодную годину, сами понимаете, и объяснять никому не надо. Батарея подстроилась под запевал, и куплет выгорел.
— Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой! — переваливаясь со слова на слово, как медведь с лапы на лапу, запел Герц.
— С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой! — наглухо примкнули семь слов Доржу к семи словам Герца, как штыки к винтовкам перед атакой.
— Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идёт война народная,
Священная война! — поднялись вслед запевалам остальные артиллеристы.
Однако комбат не расчувствовался, несмотря на то, что эта песня, как известно, является ведущей фирмой-производителем мурашек по коже. Хотелось бы сказать, что причина холодности комбата крылась в том, что Герц выпустил из вида финскую войну. Финской войны у нас так мало, читатель, что охота тысячу страниц исписать словосочетанием «финская война». До ряби в глазах! Финская война, финская война, финская война! Да, очень бы хотелось, чтобы равнодушие Джалилова к «Священной войне» объяснялось финской войной, но нет. Объяснение тут другое. У объяснения даже есть фамилия, имя и воинское звание прапорщик.
— Угнали КАМАЗ из бокса, — с замиранием сердца докладывал Джалилову низкорослый, молоденький и простодушный командир взвода материального обеспечения, товарищ Самусев, — выехали за пределы части, снесли три грибка на детской площадке. — Он перешёл на скороговорку, как будто она могла оправдать проступок. — Но с места преступления не скрылись, не скрылись, восстанавливают, не скрылись они, не сбежали!
— Ты-то куда смотрел?! — прогрохотал комбат, сдвинув брови в крышу грубого таёжного сруба.
— Но ведь не скрылись же, — уставившись в пол, пробормотал Самусев скорее для себя, чем для комбата, и, подняв чистые глаза свои, добавил тихо: «А могли бы».
— Да лучше б скрылись, — устало сказал Джалилов. — Опять жди разноса.
— Я так не думаю.
— Насчёт разноса?
— Что лучше б скрылись, товарищ подполковник.
— Всё, всё — иди уже, Самусев, — махнув рукой, произнёс Джалилов. — Иди, я сказал.
Герц запел «Десятый наш десантный батальон». Из уважения к подвигу дедов Александр не посмел покрыть расстояние от 41-го до 45-го галопом. Он посчитал своим долгом остановиться на ночлег в 43-ем, чтобы, остановившись, сразу уйти в ночь с десятым десантным батальоном. Без предупреждения вырезав начало песни, как разведчики вырезают вражеских часовых, Герц бессовестно приватизировал строчку из припева, которая по армейскому закону, как, впрочем, и весь припев, принадлежала не индивиду, а всему подразделению. Человек, занявшийся приватизацией, как принято, хочет, чтобы никто ничего не понял, а потом, когда уже поздно, пусть орут во всю Ивановскую. Герц так и поступил. Поправ кирзой крылатое выражение «из песни слов не выкинешь», Герц вышвырнул строчку «десятый наш десантный батальон» и втиснул на вакантное место «второй мотострелковый».
— Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный второй мотострелковый батальон! — заорала во всю Ивановскую батарея вслед Герцу и только потом опомнилась.
Ни одна голова в маршировавшей коробке не повернулась к Герцу; под острыми и тупыми углами скосились только взгляды фейерверкеров в сторону экспериментатора из второй шеренги.
Несмотря на старания артиллеристов, всё было кончено. Настроение комбата было испорчено очередным залётом «обоза». «Фейерверкеры» это увидели по расстроенному лицу Джалилова, когда Самусев, согнувшись, засеменил от командира по плацу. По идее куплеты должны были потерять в громкости и качестве звука. Как бы ни так! Артиллеристы продолжили драть глотки. В кровь драть. Это была завуалированная акция протеста. Началось глумление над сержантами, комбатом и собою. Курсанты травили несправедливость и травились сами.
Когда афганские куплеты сменились чеченскими, высокий голос Герца, набравшийся опыта от войны к войне, стал по-детски чистым и по-армейски крахмальным. Низкий голос Доржу отодвинулся на задний план, став пастельным фоном, бас-гитарой для гитары сольной.
Роты, заходившие на плац после артбатареи, песен не заводили. «Просто не могли, не смели!» — вскричал бы автор, если бы забыл о том обстоятельстве, что петь по утрам в принципе было необязательно.
Мы с Юрой Питерским тёрлись в то утро за углом батальона, прощупывая обстановку. Мы с Юрой «черпаки», читатель. Относительная свобода.
— Теперь бы жить да жить, — сказал Юра. — Поют как, — слышь?
— Не надо КАМАЗ было угонять, — ответил я.
— Статус обязал.
— Сам не догоняю, как вчера подорвались. Уже ведь отбились вроде. Нет, адреналину захотелось. Можно было и с позавчерашним адреналином переночевать, не прокис бы.
— Заложники бренда, каторжане марки, рабы статуса.
— Не выражайся. Мало встревал что ли?
— Прости, Лис.
— Да причём тут «прости»?! Не выражайся и всё. Раз тут чалишься, говори на языке здешней правды.
— Птичьем.
— Правды.
— Быдла.
— Правды!.. Уважай их, они с тобой дерьмо хлебают.
— Из уважения, как они?!
— Да, из уважения. Не переломишься.
— Да легко! Трудно с птичьего на человеческий, а в обратку — легко.
— Вот и я говорю — гавно-вопрос.
— Проехали.
— Проехали… Вот о чём думаю. Прикинь, Юрик, ты олигарх, и статус у тебя такой же.
— Чё к чему?
— За бабки, говорю, умрёшь? Вот — гибнущий миллиард, вот — ты, который может его спасти ценой собственной жизни. Умрёшь?
— Делать мне не фиг.
— А я б тебя тогда зауважал.
Помолчали…
— Батя, думаешь, порвёт? — через некоторое время спросил Юрик.
— Не, по звезде «Героя» даст… По бляхе и по центру шапки.
— Да, кулак у бати рабочий… Если выживу — в Лас-Вегас после дембеля навинчу.
— С концами что ли?
— Да не — в автоматы порезаться, кассу поднять. До армейки фартило.
— Ждут тебя там тыщу лет.
— По фигу вообще.
— Уехать хоть есть на чё?
— Ну, нет и чё?
— Не тупи. До Лас-Вегаса ещё как-то добраться надо.
— Доберусь, значит.
— Ну, и как?
— С песнЯми.
— Чё?
— Чё слышал… Смотри, как артиллерия месит. Запишу её на диски, кое-что продам, а с остальным — в Штаты. Затарю Запад на первое время. Пусть послушает, под какие хиты мы клали головы, воюя сами с собой, за самих себя, за весь мир, за правду, если хочешь.
— Хочу.
— Чё передёргиваешь? — обиделся Юрик. — Наша правда местами была спорной. Напоминала стремление к господству, но господству идей, а не бабок. Наша справедливость бывала грязной, но трогательно грязной. Чехословакия, Венгрия, Куба, Вьетнам, Афган. Всё плохое, что сделано не ради наживы, можно назвать трогательно плохим. Так считаю.
— А Чечня?.. Отмывка денег, если чё.
— Ничё — отмоемся. Отстраиваем же её всей страной, в ущерб другим регионам. В этом тоже чересчур много трепетно плохого и хорошего. Вот такие мы, — чё сделаешь?.. А водку и матрёшку с Запада вывезу. Погостили — хватит. Контрабандой вывезу. Под флагом Камбоджи.
— А чё контрабандой-то? — улыбнулся я.
А то… Это давно их мысли о нас, западный бренд… Решено. Матрёшку — назад, залапали её там, лоснится вся. А водку, пожалуй, оставлю. Не святые мы, пусть людей в нас видят. Люди роднее, чем святые.
— Слышь, Юрик, а ты вообще патриот?
— А это что: типа, показатель, здравый я пацан или чертомес?
— Ну, да.
— Тогда — нет… Люблю манящие огни Запада, особенно рождественские, когда у них дома гирляндами украшены, как в «Один дома». Парижские кафе под музыку Эдит Пиаф люблю. Или Бундестаг. Его за одно только название ценю. Слово мужское, никакой слащавости. Пунктуальность, педантичность, самозабвенная верность долгу, настырная честность, нордический стоицизм. Подвалы ливерпульские люблю, которые «Битлы» осветили. Наш Цой ведь тоже с жаркого оранжево-чёрного подземелья начинал. Преклоняюсь перед творческими кочегарами. Ад с укрощенным пламенем, и музыка льётся вопреки и во имя. Люблю, как европейцы уютно сидят в костёлах, незатейливо и благодушно размышляют о Боге и не стыдятся этого, как люблю, как мы свечами стоим в храмах, сгораем от стыда и раскаяния и не кичимся этим. Да разве я перечислю, что я у них люблю?! Я люблю у них даже плохое, потому что их плохое часто отличается от нашего плохого, и это тоже интересно и ценно.
