У Фаненштиля от жадности голода затряслись руки, когда подошла его очередь брать чай. Он попытался совладать с собой. Мучительное напряжение воли отразилось на его лице, но руки продолжали ходить ходуном.
— Прольёт, — подумал шедший позади Герц, и за этим словом не стояло ни сочувствия, ни мстительного торжества за утреннюю стычку, а только констатация.
— Пролью, — клонировал бесстрастную мысль Герца преданный собственными руками Фаненштиль.
Шторм светло-коричневого моря. Холодные наносахарные брызги…
— Возьми мой, — сказал Герц.
— Подмазываешься[74] или как? — спросил Фаненштиль.
— Или как.
— В таком случае — спасибо, но всё равно — отдыхай.
— Странный ты типок, Фаня.
— Кто бы говорил.
Женя Витейкина накладывала бигус и не замечала Герца, который стоял напротив неё. Когда она стала передавать ему порцию, то краем глаза увидела, что он что-то пишет на листке бумаги.
— Что у тебя за листок? — заинтересовалась Витейкина.
— Ваше увольнение.
— А ну повтори.
— Это коллективная жалоба на Вас, составленная по всей форме. В шапке жалобы — имя и фамилия комбрига. То есть в папахе, конечно; он же у нас полковник. В общем, будете не додавать — все начнут подписываться под моими словами. Я уже подписался. — Герц кивнул назад. — За мной — рядовой Павлушкин, его уж не обижайте, не советую.
Витейкина растерянно улыбнулась. Нет, она не испугалась угрозы, потому что давно работала среди солдат и поднаторела в способах, которыми их можно было урезонить. Ей впервые за долгое время работы в армейской столовой сделалось по-настоящему больно и обидно. Надо же было такому случиться, что парень, который так понравился ей, начал не с комплиментов, а с нападок. Он проходил мимо неё три раза в день в течение нескольких месяцев, но она заметила его только сегодня. Больше всего её поразил чистый взгляд Александра, какие бывают у тех парней, которые ещё не познали женщину или познали её один раз, но от волнения, скорости, и липко-сладостной мерзости несвоевременного соприкосновения с тайной природы не поняли или стирали из памяти то, что с ними произошло.
Герц относился ко второму типу. Пилотный половой акт на первом курсе университета с жадной до плотских утех старшекурсницей нанёс сокрушительный удар по психике Александра, опустошил и извалял в нечистотах его человеческое естество. С той ночи секс в сознании Герца был неразрывно связан с пьянкой в знаменитой комнате № 206 студенческой общаги. С некрашеным и затоптанным полом. Со стенами, с которых струпьями свисали дешёвые серые обои в ромбик. С чёрно-жёлтыми подтёками на потолке. С облёванным разноцветным ковриком на входе. С жирными пятнами на занавесках. Со старым обшарпанным холодильником «Бирюса». Со столом, заваленным грязными тарелками и кружками, на дне и краях которых мумифицировалась пищевая грязь. С запачканными помадой окурками в консервных банках. С едким запахом пота, перегара и табачного дыма в воздухе. С ненасытными поцелуями и объятиями сплетённых в змеиные клубки тел в полумраке.
После той ночи целомудрие получило в лице Герца союзника с фанатическими перегибами, человека, не знающего середины, инквизитора половой жизни. После собственного падения ему стал ненавистен любой секс. С любимыми и нелюбимыми. В браке и без брака. Это было уникальное явление в ту наэлектризованную эротизмом эпоху, в которую он жил. Для того чтобы сильно и качественно влиять на студенческое окружение Александр путём изучения соответствующей литературы и каждодневных размышлений детально исследовал и проанализировал проблематику современного полового вопроса. Герц привлёк на свою сторону религию, мораль, нравственность, привлёк всё, что только можно было привлечь, чтобы отвратить друзей и товарищей от самого страшного, как ему казалось, греха. Если бы понадобилось, он, не задумываясь, привлёк бы и самого дьявола, который является врагом занятий любовью в том плане, что пока только так и никак иначе продолжается ненавистный сатане человеческий род. Никто не смеялся над воззрениями Герца в университете. Ни один человек. Потому что он был убедительно страшен и страшно убедителен, когда начинал говорить о физической близости между мужчиной и женщиной и вообще о взаимоотношениях полов.
Его студенческие проповеди магнетизировали слушателей. Раскрепощённая и терпимая постсоветская молодёжь с живым интересом внимала Герцу. Она не отторгла его, но и не заразилась его идеологией; по крайней мере — поголовно. Она приняла его просто как представителя новой субкультуры. И в этом было много мудрости поколения «next».
— Саша, я вполне согласна с тем, что в эру оргазма твой ортодоксальный пуританизм скорее полезен, чем вреден, — однажды сказала Герцу его однокурсница Лена Полежаева. — Но опять же согласись, что детям надо как-то рождаться. Причём — естественным, то есть природным путём, который, по-моему, является самым правильным. Тебе не удастся сделать большинство ребят своими адептами. И это хорошо. Но ты можешь успешно подвести многих к золотой середине в плане интима. Может быть, только ты один и можешь со своей одержимостью. И это тоже хорошо. Например, я буду очень рада, если после твоих высказываний люди будут заниматься «этим» не вульгарно и походя, а красиво и в браке. Для рождения детей. Для здоровья. И для радости физического общения, ведь пока что человек — это дух и плоть, а не только плоть или только дух. Ты можешь восстановить сбитое дыхание сексуальной энергии, которая сейчас в мыле, пене и грязи, как истощённая и загнанная лошадь. Для всех ты не новость на самом деле. Все устали, всем опротивело такое «это» задолго до твоего прихода, поэтому ты человек, которого подсознательно ждали. Не удивляйся. Да, ждали. Только ждали не для того чтобы ты заколол лошадь. Чтобы напоил её колодезной водой — ждали. Накрыл попоной. Дал ей отдохнуть и подкормил её, чтобы она налилась силой. Да, подкормил, — что так смотришь? Ну и щёткой, конечно, по ней прошёлся, где налипла грязь. И ждали тебя именно такого, рьяного что ли, эдакого энтузиаста, чтобы стыдное, которое считалась нестыдным, стало стыдным. А нестыдное, которое почитали за стыдное, опять стало нестыдным.
Несмотря на своё неприятия секса, Герц не был женоненавистником. Он любил женщин, боготворил в них те яркие и едва уловимые черты, совокупность которых называется женственностью. Герц вообще считал, что по-настоящему красивой может быть только женщина. Он всегда говорил: «Я могу оторваться от всего: от красивого пейзажа, от интересной книги, от всего, но от некоторых девушек я не могу, не умею и не хочу учиться отводить взгляд, потому что наперёд уверен, что наших девчонок ничто заменить не может».
Как он любил романтические фильмы, где мужчины галантно ухаживали за женщинами! Как боготворил поцелуи влюблённых пар!
А от постельных сцен его трясло. Как?! Как можно, негодовал он, тыкать в женщину этим уродливым фасольным стручком, с помощью которого испражняются!? Эти глупые, пошлые и однообразные движения! Туда-сюда, туда-сюда! О, Господи! Как Она позволяет?! Как Ей может нравиться это?! Она! Она, которой можно любоваться только на расстоянии! Которая даже работать не должна! Но работает! И хочет работать! Как Она смеет хотеть работать! И даже в политику идёт, в эту мерзкую область, в которой место только нам! Нам!
В армии Герц не забыл о своих убеждениях, но до подходящих случаев не распространялся о них. Он вообще о многом помалкивал и вёл скрытную борьбу, как Штирлиц в гестапо. Он ел, как все. Спал, как все. Ходил строем, как все. Как и все, соблюдал армейские законы, позволяя себе вносить поправки к ним или изменять их только в случае гарантированного успеха или неполного провала. Были у него и свои странности, как у всех. Разговаривал он почти, как все, — на уличном языке с небольшим интеллигентским акцентом. Словом, Герц был или своим среди чужих, или чужим среди своих, или ещё кем-нибудь. Сразу и не разобраться, читатель.
В главную задачу Герца — он сам так решил — не входила вербовка агентов. Такая игра представлялась ему мелкой. Сбор информации с её последующей передачей в «Центр» — вот для чего, как ему казалось, он был призван в армию.
Вот только Женю Витейкину совсем не интересовало, с какой целью Герц пошёл в солдаты. Девушка была вне себя от нанесённого ей оскорбления. Разочарованная, она ничего не стала объяснять обидчику. Женя в подробностях помнила, как полтора года назад, наверное, вот такой же подонок в военной форме воспринял её материнскую улыбку и желание угодить как приглашение в постель и стал её лапать.
— Все вы, мужики, сволочи, — стандартно подумала Витейкина и крикнула через голову обидчика: «Руся! Ахминеев!.. Тебе, тебе, да!.. Это твой курсант?!»
— Этот что ли? — подойдя к раздаче и ткнув пальцем в Герца, спросил Ахминеев.
— Он самый.
