Послышался нежный и почти дружный звон хрусталя.
Выпив шампанского и аккуратно поставив бокал на белоснежную салфетку, японец с силой полосонул себя мечом по животу. Тем, кто хотел смотреть, было видно: в вывалившихся кишках лопаются легкие пузырьки советского шампанского.
В наступившей тишине слышен был только плачущий голос могучего эстонца:
— Оттайте нам Тетово!
(Расшифровка 1993 года)
Ужасный сон отяготел над нами…
Федор Тютчев
Оглянусь на пустырь мирозданья…
Олег Чухонцев
Жизнь, конечно же, постоянно готова учудить какую-либо скверную, злую шутку. И скверно, пожалуй, даже не то, что все завершается смертью; плохо, что сама жизнь, одарив опытом лет, оставляет нам все меньше надежд и иллюзий. Становимся ли мы с годами мудрей и талантливей? Бог знает. Но, старея, мы уже перестаем ждать от жизни какого-либо подарка, какого-либо романтического обмана.
Аполлон родился в 46-м. Почти всех мальчиков, родившихся в том году, называли Викторами. Но родители единодушно решили дать сыну имя — Аполлон. И отец, и мама, — хотя оба они и были по образованию технарями, — самозабвенно любили поэзию. Им хотелось, чтобы в русской литературе появился третий Аполлон. Правда, в ту послевоенную пору мало кто помнил об Аполлоне Григорьеве и Аполлоне Майкове. Да пожалуй, и о покровителе муз вспоминали тоже не часто. Как бы там ни было, мальчик оказался поэтически одаренным. Родители поверили в то, что судьба будет к Аполлону более милостива, чем к ним, не получившим признания поэтам. «Гены пальцем не раздавишь», — сказал отец и непроизвольно оглянулся; генетика уже не называлась продажной девкой империализма, но она еще оставалась «подозрительной» наукой.
Школьником Аполлон ходил в литературный клуб «Дерзание». В конце 50-х, в 60-е годы кружок этот был известен всему Ленинграду. Родители юных дарований пережили убийство Кирова, предвоенный террор, блокаду, ленинградское дело. Дети учились по учебникам, где уже не было портретов Сталина и где даже Сталинградскую битву расплывчато называли битвой на Волге; но, правда, были портреты Ленина, Гимн Советского Союза и подхалимски обязательные фразы о Никите Сергеевиче. Впрочем, после 64-го слова о Хрущеве были стыдливо изъяты… Одно время без кружка «Дерзание» Аполлон не мог прожить, пожалуй, и дня. Хотя столько ехидных замечаний в свой адрес — и всё из-за имени! — сколько он выслушал от сверстников-поэтов, он не слышал, наверное, за всю жизнь. Но чего не простишь гениям! А он был благодарен им уже за то, что они разрешали побыть рядом с ними и послушать их стихи. Воспитанный на поэзии девятнадцатого века, рано овладевший версификаторским мастерством, Аполлон понимал, что он вряд ли сможет освоить новации своих сверхталантливых и амбициозных товарищей.
Поэтом он не стал, но был желанным гостем в любой компании, поскольку мог легко сочинять звонкие вирши «на случай». Правда, самому ему радости от этого было мало.
Все четыре военных года отец провел в Ленинграде, но о блокаде он вспоминал редко. «Мы были безоружными и подыхали с голоду», — говорил он. Более словоохотливым отец становился тогда, когда приходили его друзья. Они пили водку, шумели, курили, плакали. По блокадной привычке аккуратно сметали со стола хлебные крошки и съедали их. Рваной двухцветной рубашкой растекалась по сковородке яичница. Ржавым пятном между кольцами лука лежала селедка. Аполлон навсегда запомнил слова одного отцовского товарища: «Я не боюсь смерти, но оказалось, что надо бояться жизни».
Отец умер в тот год, когда Аполлон заканчивал школу.
Жил Аполлон в самом центре Ленинграда, на Адмиралтейской набережной. Неуверенный в себе, мечтательный подросток смотрел на правый берег Невы, на Кунсткамеру, на Академию наук, на Университет и думал: какие необыкновенные, великие люди работают там! Он им — не ровня.
К своему немалому удивлению, Аполлон легко поступил на филфак. На устном экзамене по языку и литературе он, вытащив билет с вопросом о Маяковском, сказал экзаменатору (обнаглел от застенчивости): «Давайте поговорим с вами, как держава с державой». Тот поднял брови, спросил о чем-то простом, поставил «отл.» и отпустил с миром.
Первые же месяцы университетских занятий не оставили и следа от юношеских иллюзий. Лекции по основным дисциплинам разочаровывали — все, о чем говорили преподаватели, Аполлон и так хорошо знал; общественные науки раздражали. Впрочем, какой студент способен умереть от скуки?! К тому же рядом были язвительные поэты из «Дерзания». Появились и новые приятели.
Так как Аполлон жил буквально в двух шагах от Университета (только мост перемахнуть), то друзья-студенты, особенно поначалу, у него дневали и ночевали. Мама, добрейшей души человек, кормила всех подряд, а нередко пришивала то пуговицу, то вешалку к пальто.
Мама умерла, когда сын был уже доцентом.
На пятом курсе Аполлон женился. Женился по страстной любви. На филологине, которая самозабвенно любила русскую поэзию. Вскоре родился сын, затем, через два года, — дочь.
Поступая в Университет, Аполлон полагал: он будет заниматься литературой; но получилось так, что он оказался в стане лингвистов. Многие годы он каждое лето ездил в языковые экспедиции, записывал речь старых крестьян. Даже дожив до седых волос, он совершенно по-детски радовался, когда слышал какое-нибудь старинное либо редкое слово. Разманить… кошева… паужин… Или, скажем, голубец, — но не в привычном всем и каждому значении, а: «деревянный крест с двускатной кровелькой», который ставят на могиле. Впрочем, ретроградом Аполлон не был и к молодежному жаргону относился вполне терпимо. На экзаменах он безжалостно проваливал только студентов без царя в голове: «В данном случае я — монархист».
Пожалуй, самым трагичным в его жизни было вот что: он любил слово живое, а ему постоянно приходилось писать бесцветным языком мертвые, академические статьи.
Студенты Аполлона любили. Он был и строг, и добр. Лекции читал вдохновенно. Более тридцати лет Аполлон преподавал на филфаке, и ни одного занятия он не провел «на автомате».
Началась перестройка, была упразднена цензура, стали издаваться запрещенные прежде книги. И произошла престранная вещь: казалось бы, слово — это нечто эфемерное, но дали свободу слова — и великая империя рухнула, словно карточный домик. Правда, вскоре Аполлон с горечью убедился: в России свобода слова равнозначна свободе матерного слова. В уличной стихии русской речи он ощутил себя внутренним эмигрантом.
И еще он увидел, как легко и быстро люди могут превращаться в обезьян. Пожалуй, не только легко, но и охотно.
«Не боюсь смерти, но оказалось, что надо бояться жизни…»
Почти всю жизнь Аполлон прожил в центре города, в одной и той же квартире, с высокими потолками и широкими окнами. Поначалу у них с отцом и матерью было две комнаты в четырехкомнатной коммуналке. В 70-е годы уехали сперва одни соседи, затем другие. И Аполлон — с женой и двумя детьми — стал хозяином великолепной квартиры. На семейном совете ему под кабинет отдали самую большую комнату — окнами на Неву.
Радоваться пришлось недолго. В начале 90-х новые хозяева постсоветской России «положили глаз» на весь квартал, где жил Аполлон. Доцент Университета не соглашался ни на какой обмен несколько месяцев. В конце концов он понял: его просто-напросто убьют. А умирать от руки какого-то бандюгана ему ох как не хотелось… В общем, когда господа благодетели предложили семье Аполлона взамен квартиры на Адмиралтейской тоже четырехкомнатную, но — в Купчино, ничего не оставалось делать, как согласиться. И Нева, и Невский, и Медный всадник, и стрелка Васильевского оказались так далеко!
…В ноябре 2002-го, прочитав лекцию, Аполлон упал в вестибюле филфака — там, где вывешивают объявления и некрологи и где на следующий день появился его портрет с траурной каемкой. Те, кто наклонился к нему, чтобы помочь, услышали только хрип и что-то, похожее на «г… р… б…». Он хотел сказать: всё, мол, гробанулся? Или: горбатился, горбатился всю жизнь, а для чего?
Что он хотел сказать и не смог? Что-либо очень-очень важное для остающихся жить? Что он понял перед смертью?
Аполлон Сергеевич Николаев скончался в карете «скорой помощи», не приходя в сознание, когда его везли по Университетской набережной. С противоположной стороны Невы чужими равнодушными окнами смотрел дом, в котором он родился.
— Володя, сгоняй-ка в фирму «Строитель», отвези документы. Вот адрес…
— Хорошо. Надо, так надо.
В конторе машина была только у Володи, и он уже привык «быть на подхвате».
