Тем временем Карье продолжал рассуждать о свойствах памяти. По его словам, одни обладали ею, другие нет. Кроме того, память тоже бывает разная — на имена, на лица, на места, на даты, на подробности. Некоторые люди наделены лишь одним видом памяти, другие могут похвастаться сразу многими, третьи вообще ничего не помнят, и неизвестно, от чего это зависит. Все это сопровождалось множеством примеров. Абель слушал не вникая и машинально кивал.
— Да-да, — бормотал он, — память... оно, конечно...
И они продолжили свою беседу привычным дружеским тоном. Еще немного поговорили о памяти, затем, по законам метонимических и метафорических ассоциаций, которые излишне объяснять здесь во всех подробностях, перешли к снам, к качеству пива, к войне в Алжире, к англичанам, к «Тур-де-Франс», к укороченным зимним дням и длинным летним, а отсюда — к преимуществам того и другого времени года — в общем, обсудили широкий круг вопросов, после чего расстались.
Внешне в их отношениях ровно ничего не изменилось. Абель скоро устал выискивать новые опасные намеки в речах Карье, который, впрочем, остерегся их высказывать. Они по-прежнему сходились в баре «Sporting», болтали, прихлебывая пиво, и ни один из них никогда не принуждал другого к этим мирным встречам. Словом, никаких перемен кроме того, что теперь Абель думал, что Карье знает; а Карье знал, что Абель думает, что он знает; а сам Абель думал, что Карье знает, что он думает, что он знает, и так далее, до бесконечности, ad libitum[9].
Однажды в конце дня, побеседовав немного о цвете неба, вкусе кофе, неоновом освещении, владельцах гаражей, проблеме сахара и прелестях осеннего сезона, они принялись в шутку обсуждать, что можно найти на дне Сены, если бы та вдруг взяла и высохла. Страшно подумать, сколько тайн было бы открыто! Эта игра послужила Карье трамплином для того, чтобы пуститься в многословные рассказы о различных секретах и тайнах, старинных и недавних. Абель, в глазах которого Карье теперь сам по себе представлял большую загадку, пришел в смятение, но тот, казалось, ничего не заметил и перешел к следующей теме — неистощимой и позволившей ему блеснуть новыми неистощимыми рассуждениями, а именно к тайным обществам.
Карье блестяще владел материалом. Абель даже вообразить не мог, что на свете существуют такие странные организации, о которых он повествовал. Но к его искреннему интересу примешивалось смутное ощущение, что рассказы Карье, при всем их сугубо поучительном и бесстрастном тоне, несут какое-то несформулированное, еще не разгаданное послание, которое он должен расшифровать, обнаружив за его словами другую, совершенно другую, скрытую истину, касавшуюся только их двоих, его самого и другого, сидевших за пивом. Абель попытался было проникнуть в суть этого подспудного мессиджа, приблизиться к его пониманию хотя бы на шаг, на полшага или на десятую долю шага, но от этих усилий у него просто физически закружилась голова, и он, бросив свою затею, обратил слух к звучащей речи.
В этот момент Карье описывал организацию под названием «Омладина» — тайную чешскую группу, созданную по принципу общества карбонариев; ее деятельность стала известна широкой публике только в 1893 году, в ходе судебного разбирательства. Абель, даром что озабоченный разгадыванием скрытого смысла рассказа, встретил это свидетельство эрудиции своего собеседника удивленной гримасой.
— Руководители «Омладины», — объяснял Карье, — имели, согласно иерархии, звание либо «пальца», либо «большого пальца». На первом тайном совещании члены руководства на самом высоком уровне выбирали «большой палец», который, в свою очередь, указывал четыре «пальца» ниже рангом; эти последние выбирали новый «большой палец». Этот новый указывал следующие четыре «пальца», которые выбирали третий «большой», ну и так далее. Среди «больших пальцев» один только первый знал все остальные, сами они друг друга не знали. Что же касается простых «пальцев», то они знали только членов своей четверки, подчиненных «большому». Все действия «Омладины» направлялись первым «большим пальцем», их вождем. Именно он информировал остальные «большие пальцы» о планах акций и приказах, которые те сообщали своим непосредственным подчиненным.
Абель разинул рот от изумления. Карье осушил кружку, набрал побольше воздуха в легкие и продолжал вещать:
— Точно так же были организованы и рыцари-гвельфы[10], чья высшая инстанция включала в себя шесть членов, которые не знали друг друга и сообщались меж собой только через единственного посредника — его называли Видимым. И то же можно сказать о группе пифагорейцев[11], чья система защиты зиждилась на противостоянии членов-экзотериков и членов-эзотериков. И то же самое...
В тот вечер они засиделись в баре «Sporting» позже обычного. Абель внимал Карье с неослабным интересом: чем дальше, тем острее он чуял, что эта речь все больше затрагивает его собственное существование, хотя не мог бы внятно объяснить, как именно и почему. Они заказывали пиво кружку за кружкой, а к нему омлеты с коричневой корочкой, которые без пользы стыли у них на тарелках, настолько они были поглощены беседой. Карье все говорил и говорил, неустанно сыпля названиями: ирландский клан Nagael, французские Поджариватели восемнадцатого века, африканские Мастера-Строители, испанские Куницы, связанные с инквизицией, немецкий Суд беспощадных, общество Мистерий, Орден друидов. Он поведал, например, о жителях кантона Во. «Я говорю о водуазцах, хотя мог бы взять любых других, но раз уж я взял водуазцев, то скажу, что водуазцы, абсолютно не склонные к организации тайных обществ, были вынуждены основать таковое в тринадцатом веке, дабы скрыто охранять свою принадлежность к родному кантону». Он уже собрался было набросать общую картину их ослабления как результата недостаточно активной централизации, но в этот момент гарсон вознамерился взгромоздить им на стол стопку стульев.
Они туманным взором обвели зал. Он давно опустел, чего они в пылу беседы даже не заметили. Второй гарсон махал метлой, гоня перед собой мусор. Хозяин бара зевал у себя за стойкой, не переставая и даже не пытаясь прикрыть рукой конвульсивно разинутый рот, как того требовали приличия. Его гипотетическая супруга раскладывала деньги тонкими пачками по десять купюр, привычным и ловким жестом насаживая на них скрепки. Нужно было вставать и уходить. Они влезли в свои пальто.
Холод на улице мешал им говорить. Они расстались на остановке такси, взяв разные машины, не обменявшись даже парой слов и не условившись о новой встрече. Карье умчался в сторону Нантера, смятенный Абель поехал на улицу Могадор.
Через два дня Абель вернулся в бар «Sporting», где увидел Карье, сидящего за столиком в мрачном молчании, с замкнутым лицом. Абель попытался вернуть его к прежней теме, но тщетно — тот отвечал односложным мычанием и явно не был расположен пылко ораторствовать.
— Что-то вы сегодня неразговорчивы, — заметил Абель.
— А что толку в разговорах, — простонал Карье. — Что в них толку?
— Да, конечно, — согласился Абель, — можно и так посмотреть.
Наступила пауза. Наконец им принесли пиво. Последовала новая пауза.
— У меня есть идея, — начал Карье.
— Какая? — осведомился Абель с полным ртом перебродившего хмеля.
— Да по поводу пакета, — сказал Карье. — Поговорим о пакете.
У Абеля судорожно сжалось горло, преградив путь напитку, который попытался излиться через нос, вызвав временную остановку дыхания вкупе с удушьем, сильным першением в носу, конвульсивным кашлем, неудержимыми слезами, головным спазмом и паникой.
— Ну-ну, что это вы? — посочувствовал Карье.
И он стукнул Абеля по спине, как делается в таких случаях.
— Какой пакет? — просипела сжавшаяся глотка.
— Пакет, который вы несли в тот вечер, когда мы встретились на набережной, возле проспекта Сталинград, неужто забыли? Довольно большой пакет, насколько мне помнится, и такой... округлой формы.
— Минуточку, — выдавил из себя Абель.
Теперь все встало на свои места. Случайное нахождение шляпной картонки, не менее случайная встреча с Карье, в высшей степени случайное, но крайне точное высказывание этого последнего о его возрасте и, наконец, совсем уж случайное возникновение в разговоре роковой даты в его биографии — все эти случайности постепенно складывались в единое целое, грозили перерасти в свою противоположность, и Абель понял, что угодил в ловушку, чьи контуры или рычаги смутно маячили в его воображении, хотя конечная ее цель еще оставалась для него, как и для многих других, абсолютной тайной.
Абель горько пожалел о том, что не избавился от картонки, как планировал вначале, заподозрив ее потенциальную опасность. В день встречи с Карье они провели вместе какое-то время, но тот ни слова не сказал об этом предмете. Потом Абель вернулся домой в полном упоении от нового знакомства, которое вытеснило у него из головы заботу о пакете; он небрежно сунул его в тот же дальний угол шкафа и с тех пор вспоминал о нем лишь изредка, все еще собираясь выбросить, но откладывая это дело по душевной лености. Как же он сейчас раскаивался в этом! Шляпная картонка действительно могла быть тем самым рычагом, который привел в действие ловушку, да еще при наличии роковой даты 11 ноября 1954 года. Все это было пока темно и неясно, но Абелю стало безумно жаль самого себя. «Несчастная случайность» испустила дух.
