Ну а как же я, к кому я себя отношу? Трудно сказать: я и там и не там, я и местная, и иностранка. На гонорар, который я получу за это эссе, я наметила приобрести себе пару туфель «Луи Вюиттон» или «Гуччи». Даже голову себе ломать не буду! Как раз на эту покупку мне гонорара хватит. Запросила бы больше, но, говорят, рейтинг мой медийный низковат.
Рассуждения о китче сделались неприличными а тот самый момент, когда мир стал превращаться в китч. Вспомним, что писал Кафка о бюрократии во времена, когда бюрократия была еще невинным младенцем. Позднее, поглотив наши жизни, она сделалась самоочевидной и потому незаметной… И подчеркнуть я хочу следующее: единственный момент, когда еще можно распознать тот или иной феномен во всем его кошмаре, это когда он еще не успел развиться. (Милан Кундера)
Недавно в составе группы ителлектуальной элиты я оказалась перед телекамерами. Человек двадцать интеллектуалов из разных стран — ученые, художники, писатели, философы, профессора университетов, независимые мыслители — были приглашены на дискуссию о прекрасном. Ведущий программы был весьма оригинален, как и сама программа. На дискуссию нам выделили пять часов, но, если бы потребовалось, мы могли бы говорить и дольше. Привыкших к телекамере было меньшинство, остальные вели себя довольно скованно, хотя некий опыт общения со средствами массовой информации имелся у всех.
Я сразу почувствовала себя не в своей тарелке, показалось, что попала я сюда явно не по адресу. Как выяснилось, я-таки оказалась права: за всю пятичасовую дискуссию я не проронила ни слова. Меня окружали личности, оказаться рядом с которыми можно было только мечтать, и раскрыть рот у меня не хватало духу. Кроме меня еще одна участница сидела, как истукан, несколько человек сумели вставить лишь несколько слов, но это меня не утешало.
В чем же было дело? Ведущий редко задавал вопрос кому-либо персонально, его вопросы адресовались нам всем, так что телевизионное пространство заполнили самые расторопные. Одна писательница разразилась монологом о собственной депрессии, хотя к теме дискуссии это не имело ни малейшего отношения. Известный литератор, борец за права человека, выразил личную обеспокоенность событиями в мире, от Уганды до Боснии. К нему присоединилась женщина, известный зоолог, встревоженная судьбой беззащитных горилл. Известная гуманистка с феминистским уклоном поделилась мыслями о самой себе. Кто-то в качестве метафоры упомянул о футболе, и многие принялись горячо защищать футбол, считая, что это массовое развлечение оказалось под угрозой. Еще одна писательница принялась всем объяснять, почему ее так тревожит судьба детей с отклонениями и недостаток внимания к ним со стороны взрослых. Кто-то усмотрел в ее словах нападки на Интернет, последовала пламенная защита пребывания в компьютерной сети. Популярная защитница прав человека — к тому моменту как раз извлекшая из сумочки зеркальце, чтобы подкрасить губы, — пробубнила что-то насчет прав и морали. Женщина-зоолог, — извлекшая из сумки и положившая перед собой игрушечную обезьянку с тряпичным бананом во рту, — продолжала выражать озабоченность состоянием окружающей среды. Трое ораторов тут же поспешно признались, что верят в Бога, правда, каждый в своего.
Никто ни от чего не гарантирован
Словом, все оказались в необычной ситуации и каждый среагировал, как сумел. Одни разговорились от смущения, другие от него же примолкли. Кто-то высказывался из вежливости: в конце-то концов, их для этого и пригласили. А молчавшим сказать, видимо, было нечего, — можно было бы на этом поставить точку. Забыть и не вспоминать. Но я думаю иначе. Вся эта ситуация, конечно, больно ударила по моему самолюбию, но разочарование мое было много глубже.
Интеллектуалы, которым была предоставлена полная свобода для интеллектуальной дискуссии, — а интеллектуальная беседа, вспомним, «остается одной из наиболее естественных форм сопротивления манипуляциям, живым утверждением свободы мысли», как пишет Пьер Бурдьё[44] в своей книге «О телевидении», — этой возможностью не воспользовались. У них появился шанс возвыситься над средствами массовой информации, но в результате эти средства в лице телевидения, этой, по Бурдьё, «вотчины самовлюбленного эксгибиционизма», возобладали над интеллектуалами. Среди самих интеллектуалов сразу же была установлена властная иерархия: быстро сообрау/саюгцие (термин Бурдьё) выступали, а нерасторопные безуспешно пытались за ними угнаться. Первые создали «поле сил, силовое поле», которое «состоит из доминирующих и подчиняющихся». Обеспечив себе поле деятельности, быстро соображающие, используя риторику первопроходцев, рассуждали исключительно на тривиальные темы. Те, кто не захотел или не сумел подладиться под навязываемые тон и тематику, замолчали.
Зная, к примеру, что я происхожу из бывшей Югославии, известный литератор, встревоженный ситуацией в Уганде и Боснии, вполне бы мог щедро кинуть и мне несколько крошек с барского стола, чтобы я выдала ожидаемую информацию: несколько слов о войне в бывшей Югославии, подтвердив его правоту. Однако желание высказаться самому оказалось сильней. «Люди готовы почти на все, лишь бы первыми увидеть и публично обозначить что-либо. Все копируют друг дружку в попытке вырваться вперед, и в результате все действия однотипны. Стремление к исключительности, обычно ведущее к оригинальности и неповторимости, в данном случае приводит к однообразию и банальности», — пишет Бурдьё.
Что нужно интеллектуалу, чтобы стать звездой?
По окончании первого этапа означенного телемарафона один из представителей нашей интеллектуальной компании составил любопытный график: он четко выделил быстро соображающих и подсчитал частоту реакций каждого участника. Он выявил подгруппы, сформировавшиеся среди быстро соображающих в ходе дискуссии, а также реальные или мнимые столкновения взглядов. Я тоже развлекалась, производя свои подсчеты. (Что еще делать маргинальному члену сообщества, как не без высокомерия искать удовлетворение в наблюдении за передовыми?) Выяснилось, что находящиеся среди нас быстро соображающие были медиа-звездами. Звезды эти, признаться, вели себя нагло, однако на экране подобная агрессия производила впечатление искренности, заинтересованности в теме, высокой степени социализации, оставляя у зрителя позитивные ощущения. Мне не давал покоя вопрос: можно ли определить качества, делающие мыслящего человека звездой?
Банальность — мать всякой мудрости
Быстро соображающие — это интеллектуалы, следующие правилам средств массовой информации. Именно так и вело себя большинство гостей нашей телепрограммы, хотя, по правде говоря, стараться им было вовсе необязательно: программа и так была составлена в соответствии с их пожеланиями, и делать они могли все, что им заблагорассудится.
Принятие основополагающего тезиса о том, что телевидение — самое демократичное средство массовой информации, означает готовность говорить обо всем упрощенным языком, с подлинной или мнимой естественностью; иными словами, создавать банальность. Производство банальности можно рассматривать и как форму доброго отношения к воображаемому массовому зрителю, но также и как отражение некоего высокомерия (массовый зритель глуп, только такое и доступно его пониманию). Производство банальности предусматривает, что зритель с удовольствием смотрит, как на экране умные люди говорят то, что и он мог бы сказать, и это ни в коей мере не ущемляет чувства собственного достоинства большинства воображаемых зрителей. И снова Бурдьё: «Если вы рассуждаете о чьем-то выступлении, о книге, о чьих-то взглядах на телевидении, основной вопрос, который вы должны себе задать: соблюдены ли условия принятия информации, обладает ли слушатель инструментарием расшифровки того, о чем я говорю? Если передается „общепризнанное представление“, вроде бы все на своем месте, проблема решается сама собой. Контакт со зрителем моментален потому, что в каком-то смысле он либо не произошел, либо только кажется, что он имел место. Обмен банальностями — это контакт, смысл которого заключен исключительно в самом факте контакта».
Мирок тривиальности сплошь и рядом крадет эрудированную речь, чтобы самому утвердиться на рынке (так, например, обычный магазин одежды в Нью-Йорке называется «Философия моды», а в научно-фантастическом телешоу попутно упоминается имя Кафки); но правда и то, что сами интеллектуалы почти не стараются защитить свое поле деятельности. Наоборот, обе стороны друг друга поддерживают. Рынок интеллектуализирует тривиальность, интеллектуалы тривиализируют интеллект. Зачем интеллектуалы так поступают? Чтобы их не обвинили в чванстве, в том, что они говорят на языке, который прочим непонятен? Чтобы потворствовать невидимому массовому потребителю? Или просто потакая средствам массовой информации?
