Я говорил, а сам следил за выражением его лица. Не могу сказать, чтобы оно изменилось. Он не вздрогнул, не побледнел и не покраснел. Глаза его ничего не выразили, кроме удивления. Он удивился. И не сразу нашелся.
— Вранье, — наконец проговорил он. — Кто вам сказал?
— Нет, не вранье. Дело в том, что украденная пелена имела особые приметы, хорошо известные, кстати, и милиции. Мне о них рассказали в музее. Этих примет две: надпись с обратной стороны, о которой вы сейчас говорили, и вторая примета заключается в отсутствии снизу пелены четырех кистей: самой крайней справа и через две кисточки не хватает еще трех. Что вы на это скажете? Я обратил на это внимание.
— Все точно, — еще более удивился Адаров, — но все-таки мне не верится. Не может быть! Моя пелена из бабкиного сундука. Она пролежала там сто лет. Я же вам говорил про старуху?
— Говорили. Вот тут как раз и таится какая-то загадка. Мы не знаем, как и когда попала пелена в сундук. Пьяница, продавший ее, мог напутать или выдумать, что она пролежала там сто лет. Я об этом много думал. Тут может быть много самых неожиданных вариантов. Представьте себе хотя бы такой: какие-то мальчишки-подростки из озорства украли «Владимирскую Богоматерь» в музее. Украсть ее, видимо, было несложно. Музей велик, пустынен и не охраняется так, как Эрмитаж, где в каждом зале сидит дежурная. В Сольвычегодском музее всего одна охранница, она же экскурсовод и научный работник. Пелена не картина в раме и не икона, писанная на доске. Свернул ее трубочкой и — под пиджак. Так вот, украли ее мальчишки из озорства, а куда деть, не знают. Принесли и отдали бабушке. Или просто бросили, а бабушка подобрала и в сундук. Могло так быть?
— Могло, — согласился Григорий.
— Вот. Могло быть и иначе. Мы не знаем, как это случилось, но факт остается фактом: ваша пелена три года назад украдена из музея.
— Что же теперь делать? Вы сообщили об этом кому-нибудь? — растерянно спросил он.
— Нет, не сообщал. Надо было бы рассказать директору музея, да не понравился он мне. Решил с вами договориться.
— Правильно сделали. Мы сами разберемся.
— Это еще не все.
Он молча смотрел на меня теперь уже тяжелым взглядом, что заставило меня невольно насторожиться.
— Вчера я был у вас дома, — продолжал я, — Людмила пелены не нашла.
Я хотел сказать ему, что мы долго ее искали, что жена на него очень сердита и хочет выбросить все его иконы, но что-то остановило меня. И когда он спросил, пустила ли она меня в комнату, я сказал:
— Нет, она была не очень-то любезна. Мы разговаривали с ней в прихожей.
— И долго она искала пелену?
— Не очень.
— Молодец Людмила, — улыбнулся он. — Я ей запретил в мое отсутствие что-нибудь показывать людям. Я ей сказал: «Кто бы ни пришел, никому ничего не показывай и в комнату не пускай». На стене висит Богоматерь, над диваном. Сейчас к нам много ездит разных... Как узнают о моей коллекции, так сразу лезут прямо в дом. Не спросясь. И все норовят купить по дешевке, дурачков ищут. Нечего... Так как будем действовать? — перешел он к делу. — Что посоветуете?
— Как только вернетесь домой, сразу поезжайте в музей и отнесите пелену. Там есть такой Иван Игнатьевич Портнов, директор. Серьезный мужчина, но вы его не бойтесь: вы же не украли ее, а принесли. Если он в порядке благодарности потянет вас в милицию, не смущайтесь, дайте показания в милиции. Думаю, в итоге они должны вас как-то поощрить. Денежную премию выдать, а может быть, и сделать нас с вами почетными гражданами города Сольвычегодска.
На этом и порешили. Я попросил его оставить свой адрес, но он сказал, что еще не устроился в общежитие, живет у знакомого и только к вечеру получит место. Он обещал звонить и до отъезда обязательно зайти (последний экзамен у него через три дня, после чего он сразу уедет). Да, да, конечно, он подробно опишет мне, как окончится эта история. Мы пожали друг другу руки, и он ушел.
Я ему больше не верил. Почему он лжет? Почему говорит, что пелена висит над диваном? И как хорошо у него это получается! Видимо, нельзя верить ни одному его слову. Пелена у него с собой, иначе быть не может. Он привез ее продавать, это ясно. Зачем я его отпустил?! Надо было идти до конца, припереть его к стене, теперь деваться ему все равно некуда. И надо спешить, пока он ее не продал или не уничтожил.
Сначала я позвонил своему другу Васе Котлярову, бывшему моему однокурснику. Теперь он проректор Политехнического по заочному отделению.
— Вася, — сказал я, — у меня к тебе очень важное дело. Я потом тебе все объясню, а пока надо срочно узнать две вещи: первая — где живет заочник третьего курса Григорий Петрович Адаров; второе — какие у него остались экзамены, когда и где он их сдает. Пока все. Очень срочно и так, чтобы, кроме нас, никто ничего не знал. Сколько тебе надо на это времени?
Вася хохотал.
— Ты перешел в частные детективы?
— Почти угадал, — сказал я, — преступление. И не простое, а особо тяжкое. Не до смеха, дело серьезное.
— Если серьезное, то ты и отнесись к нему серьезно. Прежде всего, ничего не делай сам, иди в милицию. Ты был в милиции, она в курсе?
— Пока нет. Но, видимо, надо.
— А ты знаешь, что такое «недонесение»?
— Нет, не знаю, — признался я.
— А я знаю. Немедленно иди в милицию.
— Я так и думаю сделать, но мне сначала надо еще кое-что уточнить.
— Ладно, — согласился он, — повтори, я запишу.
Я повторил, он записал и сказал, что позвонит минут через двадцать. В ожидании его звонка я успел вымыть и убрать чашки, переодеться. Вася все не звонил, и я решил посмотреть пока Уголовный кодекс. Уголовного кодекса я в нашем доме не нашел. Тогда я раскрыл энциклопедию на слове «недонесение» и прочитал следующее: «По советскому праву несообщение органам власти о достоверно известном готовящемся или совершенном преступлении, Н. представляет собой бездействие, пассивное поведение, в отличие от укрывательства (см.), которое выражается в активных действиях (сокрытие преступника или следов преступления). Если Н. заранее обещано преступнику, оно приобретает черты пособничества и рассматривается как соучастие в преступлении». И вот дальше: «...Президиум Верховного Совета СССР (указ от 4 мая 1947) установил ответственность за Н. о разбое и особо тяжких случаях хищения социалистической собственности». Прав Вася, надо идти в милицию. Как раз наш случай. Зазвонил телефон.
— Ну вот, записывай, — сказал Котляров. — Адаров Григорий Петрович, студент-заочник 3-го курса гидрологического факультета. Живет два дня в общежитии студгородка (я так и думал!). Измайловский проезд, дом 16, корпус 9, комната 341. Сдает два экзамена. Позавчера сдал на три политэкономию и сегодня сдает гидросооружения.
— Когда и где?
— На кафедре, в главном корпусе. Начало в двенадцать часов. Уже начали.
— И больше у него экзаменов нет?
— Больше нет.
И этого следовало ожидать!
— Послушай, в чем дело? — закричал вдруг Вася. — Ты можешь мне сказать в двух словах?! Я же знаю тебя, дурака, Дон Кихота Ламанчского! Обязательно наколбасишь. Что за тяжкое преступление? И что тебе там надо?!
— Вася, Вася, Василий Степанович, — поддразнивал я его по старой привычке, — проректору не к лицу так волноваться. И потом, что за тон? Что за жаргон? Приходи ко мне вечером, я тебе расскажу. Сюжет для детективного романа.
— Слушай, брось ты ерундить, — не на шутку забеспокоился мой друг, — я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно приехать ко мне. К тому же речь идет о моем студенте. Понял?! Я тебя жду.
— Я сейчас как раз еду в институт.
Надев плащ, я вышел на улицу. Однако к проректору не попал. Не успел я подойти к институту, как увидел выходящего из него Адарова. Первым, наверное, сдал экзамен. Отвернувшись, я поднял воротник плаща. Григорий зашагал к станции метро. Я за ним. Понимая, что занимаюсь всего лишь игрой, я не мог отказать себе в этом удовольствии. Так уж устроен человек, играть любят и взрослые люди. И потом, нам надо было поговорить. Мне не хотелось становиться из-за него преступником, но и в милицию надо идти с «достоверно известным». Адаров спустился в метро и доехал до станции «Парк Победы». Поднявшись наверх, он направился к студгородку. Когда он собирался уже толкнуть входную стеклянную дверь девятого корпуса, я его окликнул.
Подошел и не узнал его: я увидел совсем другое лицо, лицо, перекошенное злобой, оскаленное, жестокое.
— Чего тебе еще? — медленно, сквозь зубы проговорил он.
— Хочу поговорить.
Адаров, как затравленный зверь, огляделся по сторонам и спросил:
— Паспорт у тебя есть?
— Есть. А зачем он?
Григорий кивнул в сторону дверей:
— Не пустят без паспорта.
Когда мы подошли к дежурной, он сказал, что я иду к нему заниматься. Дежурная отобрала мой паспорт, и мы оказались в лифте. Ехали молча. Лифт остановился на десятом этаже. Пропустив меня вперед, Григорий хлопнул железной дверью и пошел по коридору. Я последовал за ним. В комнате номер 341, которую он открыл, никого не было. Он сел на кровать, я на другую — напротив него.
