Он все-таки сбавил скорость. И спросил:
– А вещи?
– Да плевал я на вещи! Это была их третья попытка. Как ты думаешь, они от меня отстанут? Убийца может сидеть в любой машине, которая нас обгоняет.
– Нас еще не обогнал никто, я за этим слежу.
– Между прочим, пока я сижу в твоей машине, ты рискуешь не меньше меня. Вот доказательство. – И я протянул ему пулю на открытой ладони.
Но на его лице возникло выражение такого брезгливого отвращения, словно я показал ему разложившийся труп.
– Убери. Надо заявить в полицию.
– И что сказать? Вот если бы я знал, кто за мной охотится…
– Позвони в Интерпол.
– Это будет слишком назойливо. Но я могу отправить Гайленду «мэсседж» по «E-mail».
Я включил свой «лаптоп», соединил его через секуляр-модем с Сашиным мобильным «эрикссоном», вошел в Интернет и в программе E-mail-Outlook Express тут же наткнулся на надпись «ATTENTION! MASSAGE IN THE BOX!» – «Внимание! Вам поступило сообщение!». Я достал его, оно оказалось предельно кратким:
«Дорогие мсье Александр Стефанович и Эдвард Тополь!
Ваши сюжеты «Ищу жене любовника» и «Мисс мира из Свердловска» приняты. Ждем вас в Женеве, в отеле «Нога-Хилтон» 3 апреля для подписания контракта. Пожалуйста, приезжайте к обеду. До встречи,
Алан Лафер, шеф сценарного отдела «European Film Production Co.»
7 км от Антиба
СТЕФАНОВИЧ: Я понимаю, что Родина мне действительно мать, я родился в России. Но у меня не патриархальный взгляд на семью, я считаю, что взрослые дети должны помогать родителям, но могут жить отдельно. Иногда это даже полезно.
ТОПОЛЬ: По милости советской власти у меня две формальные родины: «историческая» и «географическая». А живу я в Америке. Но все эти привязки, на мой взгляд, условны. Если я родился в Баку – должен ли я считать Азербайджан своей родиной? Или Украину, где я жил в детстве? Или Москву, где прошла моя юность? Я думаю, что на самом деле моей родиной была страна по имени СССР и я по национальности «совок» – в том смысле, как это понимают в Америке, там в графе национальность у всех стоит: «американец». То есть я своей родиной ощущал и продолжаю ощущать все пространство от Вильнюса до Владивостока. А теперь к этому пространству прибавились «новые территории» – США, Канада, Израиль. И поэтому, когда при мне кто-то в Америке поносит Россию, мне так же больно, как когда в России кто-то при мне поносит Америку.
Мы сидели на пляжной веранде ресторана «Bijou Flag» в городишке Жюан-Ле-Пэн и праздновали свою первую творческую победу – я взял на аперитив двойной коньяк, а Саша свое неизменное «Шабли». Но радость успеха была, конечно, отягощена этой мерзкой четырехграммовой пулей, и даже французский коньяк не веселил ни желудок, ни душу. Что делать? Лететь домой, показать жене эту пулю и сказать, что из-за нее я бросил и Стефановича, и пятисерийный французский телефильм? Или остаться, сочинять для французов «любовь по-русски» и ежеминутно ждать очередного выстрела из-за угла?
Не знаю как у других, но у меня коньяк и стрессовые ситуации пробуждают не один, а сразу два внутренних голоса. «Ну, Тополь, что ты решишь? В кусты или грудью на амбразуру?» – вопрошал один. «А ты, писатель? – отвечал ему второй. – Конечно, в минуту опасности ты, бесплотный, исчезнешь, а голову под пулю подставлять мне, грешному!» «Во-первых, – заметил писатель, – не смей больше пить за счет моих гонораров…» «Да? – усмехнулся плотский Тополь. – Garson! One more cognac, please![3] – и вновь повернулся к себе, писателю. – Понял? А пидоры, которые хотят нас убить, пусть утрутся! Я не стану из-за них сбегать из Франции! В конце концов, кто они такие? Жалкие дилетанты, даже снайперской винтовкой не умеют пользоваться! Так неужели два таких талантливых мужика, как мы с Сашей, не сумеем от них отвязаться? Сегодня мы разыграем мой трусливый отлет из Ниццы в США (я для этого уже сделал несколько телефонных звонков и по мобильному телефону, и по телефону-автомату и даже зарезервировал себе билет на вечерний рейс в Майами), а затем проселочными дорогами махнем в Женеву! Но ты в эти разборки не лезь, занимайся своим делом. По-моему, ты давно хочешь спросить Стефановича о чем-то…»
– Саша, а откуда ты взялся?
– В каком смысле?
– Ну, не в физиологическом, конечно. В духовном. Я не помню, чтобы гедонизму нас учили в школе или во ВГИКе…
Потягивая «Шабли» в ожидании пресловутого буайбеса и глядя, как солнце, крадучись во взбитой над морем облачности, медленно двигается с итальянской Ривьеры на французскую, Саша усмехнулся:
– Тебя интересует генезис главного героя?
– Да. Если мне придет в голову написать роман «Гедонист», то что мне сказать читателю? Что жажда наслаждений и страсть к удовольствиям родились у главного героя в голодном детстве, в блокадном Ленинграде, когда он маленьким мальчиком боролся за…
– Ничего подобного! – перебил Саша. – Я родился на исходе войны, Питер уже был освобожден, и детство у меня было стандартно-советское – пионерско-спортивное, в седьмом классе я был чемпионом Ленинграда по прыжкам в высоту. А что касается моего сибаритства…
История тридцать четвертая
Как я стал гедонистом
– Моим учителем во ВГИКе был великий кинорежиссер и педагог Лев Владимирович Кулешов, совершенно легендарная личность. В январе 1999 года в Доме кино был вечер, посвященный столетию со дня его рождения. Показали фильм о Кулешове, выступали его ученики, говорили, какой это был подвижник искусства, как его травили при Сталине, не давали снимать, издевались над его женой, великой актрисой Александрой Сергеевной Хохловой. Потом играли на виолончелях – довольно печальную мелодию. То есть отдали дань памяти этому замечательному человеку.
Но у меня все это вызвало противоречивые чувства. Потому что я Кулешова знал совершенно другим. Не скрою, я был на нашем курсе его любимым учеником. У нас был странный альянс – ему было за шестьдесят, а я был самый юный и задиристый студент, который периодически попадал в разные переделки. И тогда он меня страшно ругал и воспитывал, но всегда отмазывал от неприятностей, благоволил ко мне, рассказывал истории из своей жизни и приглашал домой, что не соответствовало стандартным отношениям между престарелым учителем и 19-летним студентом.
Но Лев Владимирович был великий режиссер, а у великих свои стандарты. В семнадцать лет он стал художником в фирме Ханжонкова, в восемнадцать снял свой первый фильм – то есть Стивен Спилберг практически повторил его путь. Кулешов сделал такие открытия в области кино, что наши ведущие кинематографисты во главе с Сергеем Эйзенштейном в предисловии к его книге «Основы кинорежиссуры» написали: «Мы делаем картины, а Кулешов создал кинематографию». Во всем мире Льва Владимировича ценили наравне с Гриффитом, а за открытие «эффекта Кулешова» он вошел в историю кино. То есть человек выдающийся, безусловно. Но мне он запомнился не только как замечательный режиссер, которого то хвалили, то хулили, но и как остроумный человек, заядлый автогонщик, первый любовник Москвы и гурман. Эти его качества вызывали у меня восторг.
Когда я первый раз пришел в гости в его квартиру на Ленинском проспекте, меня поразила одна вещь. На стене у этого патриарха, забывшего, как мне казалось, все бренные радости жизни, висела большая фотография обнаженной женщины с распущенными волосами, которая, стоя на коленях и подавшись вперед своей прекрасной грудью, как бы отдавала свое страстное тело фотографу. И на фотографии надпись: «Дорогой Лева! Запомни меня такой навсегда! Твоя Лиля». Я просто раскрыл рот, когда это увидел. И хотя мой юношеский взгляд с понятным любопытством опускался по этой фотографии все ниже, я усилием воли возвращал его к лицу этой женщины, потому что оно показалось мне знакомым. Я стал к ней приглядываться, но – нет, не мог вспомнить, кто это. Набравшись наглости, я спросил:
– Лев Владимирович, а кто эта красивая дама?
Он заворчал:
– Кто-кто! Лиля Брик, вот кто!
Лиля Брик – знаменитая любовь Маяковского, которая в моем представлении была его музой, и вдруг – дарит свою такую откровенную фотографию Льву Кулешову! Я об этом про Лилю Брик ничего не знал.
А рядом с этой фотографией висели балетные тапочки и было написано: «Леве Кулешову от поклонницы его таланта и обратно». И подпись. Я говорю:
– А это что?
– Что-что! Это тапочки Галины Улановой.
