— Стоять! Не подходи к нему!
Снова подкрепление, приемник для животных и ветеринар. Отчаянный бой, вопли, скрежет когтей по бетону, пса вытащили из убежища, накинув на шею скользящую петлю, и затолкали в клетку.
— Он абсолютно невменяемый, — сказал полицейский. — Вернемся в комиссариат, и ты нам все расскажешь от начала до конца.
— Что вы с ним собираетесь сделать? — спросил Джефф.
— О нем позаботятся, — ответил легавый.
— Вы не причините ему зла?
Он заплакал.
— Чей это дом?
Полицейский думал, что дом пустует во время праздников.
— Это дом Кэти, — ответил Джефф.
— Кэти? Катрин Сорбье? Жена Антуана Сорбье?
Раунд второй, они начали звонить в дверь, стучать, расшатали ее и вынесли вовсе.
Вода уже была на первом этаже, она стекала по лестнице сверху, а вокруг повсюду валялись электропровода. Полицейский, который давал показания в суде, рассказал, что поднялся наверх с фонариком. Вода вытекала из ванной. В ней лежало недвижимое тело. Он подумал, что женщина мертва. Когда он посветил фонариком ей в глаза, она их закрыла. Он позвал ее, но она не двигалась. На ней было длинное подвенечное платье.
Когда он брал ее на руки, думал, что спасает жертву. Ее бросили здесь умирать. Быстро, спасатели, скорая. Время от времени она открывала глаза, а потом снова погружалась в забытье с каждым разом все глубже. Он оставил ее только, когда появились врачи. Спасательное одеяло, кислород, капельница, носилки. Завыли сирены.
Он открыл ставни. Ночь была хороша, он заметил, что деревья лишь слегка подернуло осенью. В глубине сада виднелось дерево агавы и его тяжелый белый цветок, свет которого отражался в морской воде. Он вспомнил, что это растение дает только один цветок — труд всей жизни, и скоро погибнет. Он спас женщину, нашел убийцу и раскрыл дело. С успокоением и благодарностью он почувствовал, как им овладевает любовь к своей профессии. Легкое ощущение накрыло его, как паром, нечто тонкое и хрупкое — награда за скотский труд, который не каждый решит на себя взять. Мир и порядок, покой, ее величество справедливость. И в том, что свалилось потом на его башку, он был сам виноват. Он слишком быстро сложил оружие, снял латы.
На место преступления вот-вот должны были приехать эксперты, чтобы начать обыск, как вдруг в углу бельевой его внимание привлекла спортивная сумка с логотипом известной марки инвентаря для подводного плавания — голубым дельфином на голубом фоне. Он открыл ее и сразу же закрыл. А подошедшему к нему судмедэксперту сказал:
— Поверьте мне, это дело будет слушаться за закрытыми дверями.
Выступая в суде, находясь рядом с Кэти, он не хотел на ее смотреть, не мог, он все еще помнит, сколько весила сумка, которую он сам отнес в машину скорой, такая легкая. Как будто пустая. Ему было больно от того, что поначалу он пожалел эту женщину. Он даже имени Кэти произнести не мог. Он-то думал, что это тот бандит, который закрыл собаку, запер и женщину, тот, которого больше заботило, как принести еды и воды псу, а не спасти женщину. Когда он обнаружил тело ребенка в спортивной сумке, он сразу же решил, что его убил Джефф. Он всеми силами пытался избавиться от мысли, что виновная — она. Но сомнения мучили его постоянно.
Говорил он, обращаясь прямо к судье, в надежде увидеть в ее глазах нечто, что обнадежит его, успокоит. Хоть какой-нибудь знак, она должна дать ему понять — она ведь сама женщина — что все женщины нежные, мудрые, благоразумные, что женщины куда лучше управляли бы миром, чем мужчины. Всему, что ему говорили, он не мог до конца поверить. Подозрения подорвали его хрупкие иллюзии, и то маломальское доверие, которое он испытывал к слабому полу. Он сказал судье:
— Удивительно, как часто люди оказываются полной противоположностью того образа, к которому так стремились. Интересно, насколько люди могут быть полной противоположностью тому, чем хотят казаться. Эта женщина, например, которая жила, судя по всему, одним чистым бельем в запахе вербены. Она все время только и делала, что стирала и гладила, и убирала, а я обнаружил ее в разрушенном доме, среди вороха запачканного белья с отвратным запахом смерти. Еще и в подвенечном платье!
В эйфории горечи и отчаяния Кэти думала, что ее платье станет вещественным доказательством. В день суда перед лицом всего Паланса, матери, Оливье, Малу, Франка, жабы, практикантки, консьержки, бухгалтера, булочницы и вялой аптекарши, и еще всех кассирш супермаркета, возможно, женщины с бульдогом, и уж точно, журналистов печатной и говорящей прессы, на глазах всех телеканалов мира, будет выставлено на показ ее запятнанное, грязное, порванное платье, судебные приставы — а их понадобится, по меньшей мере, два — развернут его и будут держать на ширине вытянутых рук, чтобы показать присяжным. И тогда они все увидят, что Тони сделал с их браком, и чего стоят, на самом деле, клятвы в вечной любви!
На паркинге дворца правосудия судья поставила машину рядом с машиной адвоката Кэти. По чистой случайности. Двери машин защелкнулись одновременно, и адвокат понял, что у него есть ровно семь минут, пока они пройдут вместе вдоль автомобилей, вызовут лифт, поднимутся наверх, быстрым шагом проследуют по коридору в ее кабинет, куда она их всех вызвала. Семь минут, чтобы переманить ее на сторону Кэти, до того, как она огласит распоряжение о направлении дела на новое рассмотрение, с момента официального распоряжения решение судьи нельзя будет изменить.
Они оба по горло ввязались в это дело, и думать о чем-либо другом на этом этапе было невозможно. Мозг судьи, равно как и его собственный, был поглощен подробностями разбирательства, на которое пролило свет следствие. Тони, Джефф, Малу, Кэти и Лили занимали больше места в их жизни, чем их собственные семьи или друзья, и так будет до конца судебного процесса, когда будет вынесен приговор, и в одну минуту они отделаются от них.
Они, как в гастролирующем театре, два ведущих актера — два соперника, но связаны между собой, вынуждены держать лицо. Дело стало частью их судьбы, но их судьбы также покосили ход дела. Перед ними не простая математическая задачка или правильное уравнение, как в этом пытается нас убедить правосудие своими кодексами и процедурами, перед ними — человеческая загадка, на которую каждый реагирует с точки зрения собственного прошлого и своих скрытых слабостей. Здесь нет невиновных и виноватых, здесь невинность и вина нашли себе множество проявлений.
Он заявил ей, как нечто общеизвестное, что в этой жизни случается много историй, более темных, чем они кажутся на первый взгляд. Судья ничего не ответила. Он продолжил:
— Правосудие не может просветить насквозь, оно не способно увидеть корень зла. Если вы судите женщину, которая в соучастии со своим любовником убила мужа, вы судите нечто, чего не существует. А судить нужно бы было историю двух девочек, которые дружили, пока мужчина не разлучил их, женившись на одной из подружек. Тогда виновная вовсе не Кэти, а убийца вовсе не Джефф. Виновная — Лили, а Джефф всего лишь орудие убийства. Но поскольку Лили судить нельзя, она объективно не виновна, мы судим Кэти и выносим приговор Джеффу, который, на самом деле, самый невиновный из них всех. Нужно тогда приговорить и ружье, и машину и собаку…
Следует с осторожностью относиться к девичьим разочарованиям в дружбе, это — всегда тайное оружие женщин. Женщина ранит вас, бросает, убивает, потому что в один прекрасный день былая рана дала о себе знать, и ей вдруг стало слишком больно.
— Получается, — сказала судья, нажимая кнопку вызова лифта, — правосудие вершить невозможно. Если в основе намерений Кэти и действий Джеффа вы видите Лили, тогда необходимо выяснить, почему детство Лили было как у брошенной собаки, которая сама выбирает себе хозяина, а точнее, хозяйку, и решает умереть от любви к ней. На кого тогда я должна повесить вину: на мать Лили, о которой вообще ничего неизвестно, или на отца — спекулянта, который воспитывал дочь среди бродяг, что практически стопроцентно гарантировало ей «маргинального элемента» в качестве спутника жизни? Чем оправдать женщину, которая убивает собственного ребенка, совсем кроху, чтобы отомстить мужу, которого она и так уже порешила? Ущербность слишком самовлюбленной личности? Невозможность жить в свое время? Социальный фундаментализм, реакционная мораль?
— Речь не о том, как «вершить правосудие», потому что ни вы, ни я его не вершим. Когда вы прерываете исповедь подсудимого, потому что она не совсем к месту, призывая: «Факты, излагайте только факты», вы отвергаете правосудие. Да, вы возвращаете рассмотрение в нужное русло, но отклоняетесь от справедливости. Справедливость устанавливается скорее в кулуарах, чем в зале суда или в вашем кабинете. Она становится ясна, когда звучит слово, а не когда его сдерживают процедурами и регламентами, о которых каждую секунду напоминают…
